Разбуженная лукавым солнечным лучом, Жюмель поморгала глазами, откинула одеяло и села на краю постели. Потом поднялась, сладострастно потягиваясь.
Мишель, уже давно проснувшийся, сквозь ресницы наблюдал за движениями точеного нагого тела. Только сейчас он отдал себе отчет, насколько любит эту женщину. На третий день брака единственное, что мешало его счастью, — это невозможность слиться с ней воедино. Они до обморока занимались любовью, часами заговорщицки шептались, ласкали друг друга и обменивались нежностями. В Мишеле жило неудовлетворенное желание полного взаимопроникновения и слияния в одно существо, но тому мешали телесные узы человеческого существования, и приходилось смириться.
— Какая ты красивая, — прошептал Мишель.
Жюмель резко обернулась, будто бы удивившись, хотя на самом деле прекрасно знала, что он ее рассматривает.
— Ты тоже очень красивый, — ответила она с улыбкой.
Мишель оглядел свое тело, уже начавшее подплывать жирком, и подумал о том, что цвет лица тоже изменился с годами и обрел темновато-красный оттенок.
— Все ты врешь, но мне все равно приятно.
— Нет-нет, я не вру! Мне не только тело, мне твой ум тоже желанен.
Это уменьшало силу комплимента, но Мишелю все равно было хорошо. Они оделись и спустились вниз, на первый этаж, где располагалась кухня. В Салоне они владели просторным двухэтажным домом. Комнаты были расположены и обставлены согласно воле бедняги Больма. Жюмель же всеми силами стремилась избавиться от всего, что напоминало о покойном супруге, от его любимого кресла до постельного белья. По ее разумению, все, к чему прикасался старик, несло на себе тоскливый отпечаток. Она не могла дождаться дня, когда сможет переехать в другой дом, и вела поиски жилища.
— Что ты будешь делать сегодня утром? — спросила она мужа, готовя ему бутерброд с сыром.
Они были достаточно богаты, чтобы позволить себе три блюда за столом, тогда как большинство горожан довольствовались одним.
Мишель вздохнул.
— Опять пойду по аптекарям, может, кто возьмет в помощники.
— Но ведь ты не аптекарь, ты врач.
— Да, но Салон — город маленький, и здесь нет госпиталя. Сомневаюсь, чтобы здесь можно было получить собственную практику. Другие медики кое-как перебиваются со скудной клиентурой, но не думаю, что среди них найдется место новичку. Да у меня и денег нет ни на амбулаторию, ни на аптекарскую стойку. Деньги, что мне передала Катерина Медичи, почти закончились. Так что на вывеске мне надо выставить не змею, обвившуюся вокруг жезла, а бродячего пса.
Жюмель налила мужу стакан янтарного молодого вина.
— Тебе все видится в черном цвете. Я могу дать тебе денег: ведь я принесла тебе приличное приданое. Ты сам отказываешься ими пользоваться.
Мишель нахмурился.
— Я не хочу жить в роскоши и выбрал скромное существование, чтобы искупить вину, о которой ты даже не догадываешься. Я не могу брать у тебя, ничего не давая взамен.
— Но ты уже даешь! — Жюмель звонко рассмеялась, — Не знаю, как насчет змеи, но жезл у тебя есть! Он твердый, как металл, только гораздо горячее.
Мишель вдруг ожесточился. Тщательно подбирая слова, он сказал, и в голосе зазвенела угроза:
— Жюмель, то есть Анна… Я женился на тебе, заставив себя забыть о твоем прошлом, к которому и сам был причастен. Но теперь я хочу, чтобы ты стала честной, богобоязненной женщиной. Пожалуйста, не позволяй себе непристойностей.
Жюмель нисколько не унялась, наоборот, только громче рассмеялась.
— Ты хочешь, чтобы я была днем праведницей, а ночью шлюхой. Все вы, мужчины, одинаковы.
— Думай, что говоришь! — Мишель почувствовал, как нарастающий гнев забирается в голову, но постарался взять себя в руки, — Будь довольна, что я разрешаю тебе говорить мне «ты», а не «вы». Но мне нужна жена, а не любовница. Веди себя подобающе, иначе я буду вынужден тебя наказать.
Веселье Жюмель сразу померкло.
— Наказать? Не пойму, как это? Без моего приданого ты был бы нищим. Возблагодарим добрейшего Больма, который сделал меня богатой, — Взгляд и голос ее смягчились, — Ладно, Мишель, хватит препираться. Такие стычки у влюбленных случаются, но ты слишком серьезно все воспринимаешь. Лучше думай о том, что тут есть узкая дверка, всегда открытая для тебя и твоего удовольствия.
И, вновь засияв широкой улыбкой, она потрогала себя между ног.
Мишель почувствовал свое поражение. Когда-то Магдалена разделяла его склонность все драматизировать, и на этой почве разыгралась постигшая их трагедия. В характере Жюмель, напротив, не было ни мрачности, ни угрюмости. И Мишелю пришлось признать себя побежденным.
Он несколько раз сглотнул, чтобы успокоиться.
— Ну хорошо, препирательства и правда ни к чему. Я прошу тебя только быть посдержаннее.
— Я буду сама сдержанность.
— И избегать непристойностей.
— Которые тебе очень нравятся, когда в постели я шепчу их тебе на ушко. Я ведь замечаю, что у тебя твердеет.
На это Мишель не нашелся что ответить. Он нервно отломил кусочек хлеба, сунул его в рот и опустил глаза.
Позже, когда он одевался к выходу, из соседней комнаты донесся веселый голосок Жюмель:
— Ой, погляди-ка! Строишь из себя моралиста, а сам разглядываешь книги с голыми бабами. Вот возьму и выброшу эту похабщину в окно!
Мишель надел свою неразлучную тогу и с любопытством высунулся из комнаты.
— Ты это о чем? Ни в одной из моих книг, кроме разве что Марциала, нет ничего…
Внезапно он замолк, задохнувшись. Жюмель стояла в оконной нише и листала толстую рукопись. Он подскочил к ней и выхватил книгу.
— Этого трогать не смей! — закричал он в бешенстве, — Это не твоего ума дело!
Веселье вмиг слетело с лица Жюмель.
— А мне откуда знать? — вспылила она. — И потом, тебе прекрасно известно, что я не умею читать. Но все эти фигуры голых женщин… Они словно бы мочатся или истекают кровью…
Гнев Мишеля поутих, но только отчасти.
— Это не та книга, что ты думаешь. И тем не менее я запрещаю тебе ее трогать.
Он заметил, как у него изменился голос, и из-за этого еще больше заволновался и постарался смягчить тон.
— Поверь мне, я говорю так для твоей же пользы. Этот текст опасен даже для меня. Требуется немалое усилие, чтобы от него освободиться.
— Чем опасен? Картинками? Невелик грех смотреть на голых баб, да еще так скверно нарисованных. Когда я еще жила в «Ла Зохе», я часто видела такие рисунки…
— Нет, опасность не в этом.
— Если опасность в тексте, то я его все равно не пойму. Да и написан он вроде бы не по- нашему.
— Пусть будет написан, как написан. — В голосе Мишеля снова зазвучало раздражение. — Забудь о том, что ты его видела, навсегда забудь. Поклянись!
Жюмель поколебалась, потом скорчила гримаску.
— Ну ладно, клянусь.
— Вот и хорошо, иди занимайся своими делами.
Мишель подождал, пока жена выйдет, потом лихорадочно перелистал «Arbor Mirabilis». Вот они, рисунки деревьев со странными скрученными корнями, вот женские фигуры, вставленные во внутренние органы человека, вот созвездия несуществующего неба. Он узнал уверенный почерк Ульриха из Майнца и другой, менее твердый, его любимого ученика, свирепого Пентадиуса. Оба они отлично владели алфавитом,
