и весело сообщил мне, что доктору предстоит казнь крысой, а для нас будут назначены другие, каждому своя.
— И женщинам? — спросил я.
— Да, и женщинам. Я лично этого не одобряю. Я бы их отдал в жены китайцам — это гораздо полезнее. Примесь чуждой крови нам не повредит: мы легко ассимилируем чуждые народности. Но Ду глух на это ухо… Их казнят, а потом и вас. Но сегодня казнят только доктора; вы будете присутствовать при казни, а затем, с разрешения маршала, я освобожу вас и г. Пижона и вы можете осмотреть наш лагерь и познакомиться с вашими коллегами.
— Какими коллегами?
— Военными корреспондентами… У нас тут есть представители китайских, японских, тибетских, сиамских газет. Мы ведь не дикари.
В это время послышался звук трубы.
— Это сигнал к началу казни, — сказал офицер. — Мы встретимся на площади, теперь пойду к вашим дамам.
На площади я снова увидел своих товарищей и маршала Ду в толпе офицеров. Вскоре привели доктора, уже предупрежденного об ужасной казни, которая его ожидала. Лицо его было подернуто зеленоватой бледностью трупа, борода, вчера еще черная, поседела; он не мог идти, и палачи тащили его под руки.
Его уложили, полураздетого, навзничь на каком-то специальном деревянном станке и привязали руки и ноги к кольям.
Затем помощник палача, раскалив докрасна на жаровне железные щипцы, провел ими по животу нашего несчастного товарища, от одного бока до другого.
Ужасающий вопль вырвался из груди жертвы, а помощник провел щипцами вторую полосу немного повыше первой.
Палач взял небольшую клетку с крысой, поднес ее к телу истязуемого и осторожно приоткрыл как раз над отверстием, которое прожег щипцами помощник.
Крыса скользнула в отверстие. Она грызла внутренности несчастного; это было ясно по страшным судорогам, сотрясавшим его тело, и дикому вою, в который превратились его крики…
Обе подруги мисс Ады лишились чувств, их головы бессильно повисли над колодками. Мисс Ада казалась каменным изваянием. Я чувствовал, что готов потерять сознание.
Но нас увели. Не помню, как я добрел до своей палатки. Ужасный крик преследовал меня. Наконец, он стал ослабевать и мало-помалу затих.
Не знаю, сколько времени прошло с момента казни, когда ко мне явился Ванг Чао с Пижоном и предложил пройтись по лагерю. Признаюсь, мне было совсем не до того: я был совершенно подавлен впечатлением казни.
— Не думайте об этом, — сказал офицер. — В вашем распоряжении день, два, три, может быть неделя или больше — это все-таки кое-что. Пользуйтесь ими; зачем терять то немногое, что имеешь? Carpe diem, как говорит древний поэт. О казни будете думать, когда придет ваша очередь.
У меня мороз пробежал по коже.
Мы пошли осматривать лагерь. Наш любезный спутник познакомил нас с корреспондентами: они приняли нас очень учтиво, пригласили к чаю, расспрашивали о парижских литературных нравах. Они сообщили мне, что нас казнят по прибытии в Москву вместе с другими пленниками, что казни будут длиться целую неделю, что выбор их чрезвычайно разнообразный, так что зрелище будет интересное.
— Вы, вероятно, увидите значительную часть его, прежде чем очередь дойдет до вас, — сказал мне сиамский корреспондент, любезно осклабившись.
Все они бывали в Европе, говорили на главных европейских языках, цитировали классиков и новых поэтов не хуже Ванг Чао. Я не мог понять этого совмещения европейской культуры с отношением к казням и пыткам, как «интересному зрелищу». Вообще, это милое общество нисколько не облегчило меня и я был рад вернуться в свою палатку. Прощаясь со мной, Ванг Чао сказал мне вполголоса:
— Мне очень нравится мисс Ада, сударь. Если она желает стать моей женой, то ей стоит только слово сказать… И я спасу ее.
Я был так измучен событиями дня, что даже не изумился его словам, почти не сообразил их значения. Только под утро, очнувшись от тяжелого забытья, я осмыслил его предложение.
— Что же? — подумал я. — Это все-таки лучше мучительной казни. Конечно, выйти за китайца — не очень лестно… Но за неимением другого выхода…
Послышался шум шагов, и ко мне вошел Ванг-Чао. Но он был не один, за ним шла мисс Ада.
— Мисс Ада, вы! — воскликнул я, целуя ей руки в порыве радости. — Вы здесь… Я понял мысль китайца. Встретив мой взгляд, он кивнул головой.
— Да, — сказал он, — я решаюсь прибегнуть к вашему здравому смыслу и опытности, сударь. Передайте мадемуазель Аде предложение, о котором я говорил вам вчера. Я возобновлю его при вашем посредстве. Прелести мадемуазель пленили меня до глубины души. Я люблю ее безумно, как говорят у вас в Европе, я формально прошу ее руки. Я жил в Париже, мне известны ваши семейные обычаи и я даю слово, что буду вполне сообразовываться с ними. Притом же мы будем жить на Западе… Если она согласится на мое предложение, то ей нечего бояться палача. Сделавшись моей женой, она избавится от казни.
Мисс Ада вздрогнула. Но глаза ее были опущены и вся фигура говорила об отказе.
— Послушайте, мисс Ада, — сказал я, — решитесь, примите предложение этого офицера. Ваш жених, которого вы обожали, умер; вы теперь свободны. Этот молодой человек любит вас; его чувство, очевидно, серьезно и искренно; он желает вас спасти. Подумайте, какая участь угрожает вам! Китайцы безжалостны; мы все осуждены на лютую казнь. Вы видели муки нашего добрейшего доктора Бронде… Сохраните себя для ваших родителей, дорогая Ада — они только вами и живы. Сохраните себя для жизни, для свободы, для радостей материнства… Решайтесь, дайте свое согласие. Оцените в этом человеке его желание спасти вас, станьте его женой из признательности; остальное придет позднее…
Она подняла на меня свои большие глаза и покачала головой.
— Я останусь верна моему Томми. Он говорил: Англия совершила великий грех, вступив в союз с желтыми против белых. Пусть ни одна европейская нация не повторяет этой ошибки, пусть ни одна белая девушка не выйдет за азиата. Пусть она останется верной своей расе.
И обратившись к офицеру, она сказала твердым голосом.
— Никогда!
В то же утро армия двинулась дальше. Я видел суматоху сборов, уборку палаток, движение людского муравейника. Мимо меня промчалась группа корреспондентов; индусы ехали на мулах, сидя по-женски, китайцы тряслись на осликах, сиамцы на зебрах… Почему на зебрах? Мне казалось, что им приличнее было бы ехать на белых слонах. Но группа промелькнула, быстро, как видение, как многие сцены этой кошмарной действительности.
Мне надели колодку, затиснули в тележку в форме закрытого гроба, с отверстиями впереди и сзади, и до самого вечера я не видел ничего, кроме спины возницы.
Так было и в следующие дни. Армия трогалась в поход в пять часов утра, а вечером останавливалась на ночлег. Разбитый, измученный слезал я с тележки и забывался тяжелым сном до утра, когда повторялось то же.
Выглядывая в отверстие моего гроба, я видел вокруг себя множество таких же тележек. Однажды, на третий или четвертый день нашего путешествия, я очутился рядом с тележкой мисс Ады. Нам удалось обменяться несколькими словами. Она сообщила мне, что Ванг Чао снова настаивал на своем предложении — с прежним результатом. Я упрашивал ее согласиться, но тщетно.
Наконец, 20 апреля по моему расчету, лагерь снялся в поход с необычайной суматохой.
— Вступаем в Москву, — крикнул мне проскакавший мимо меня офицер, в котором я узнал Ванг Чао.
Все тележки были сгруппированы в хвосте армии для торжественного въезда. С них сняли крышки и я увидел Пижона, мисс Аду, ее подругу и множество других белых — без сомнения, пленных: русских, австрийцев, англичан…
Были тут и деревянные клетки на колесах с заключенными в них пленниками, и большие телеги, на
