отверстие, чтобы можно было дышать. Я провел кошмарную ночь, все время просыпаясь, думая о том, какие еще испытания выпадут на мою долю днем.
Утром мне дали еще немного рису и воды, после чего повели наверх на первый допрос. Офицер разведывательной службы в чине капитана прекрасно говорил по-английски. Он сказал мне, что вырос в Соединенных Штатах и окончил Колумбийский университет в Нью- Йорке. Я почувствовал большое облегчение, заговорив на родном языке, и внутреннее напряжение как-то спало. Другой офицер, который присутствовал на допросе, был настроен по отношению ко мне явно враждебно и вел себя вызывающе. Он кое-как говорил по-английски и сказал мне, что не раз участвовал в боях и немало американцев убил в рукопашной схватке. Я решил, что он хочет меня запугать.
Сначала оба офицера были со мной вежливы. Капитан спросил, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Я ответил, что хочу есть и пить. «Отлично, — ответил он, — сначала вы ответите на несколько вопросов, а затем мы дадим вам все, что вы пожелаете». С этими словами он дал мне анкету и карандаш. Быстро пробежав анкету глазами, я увидел в ней подробные вопросы о моей эскадрилье и авиагруппе, на которые я не имел права отвечать. Я объяснил капитану, что не могу отвечать на эти вопросы., Заполнив графы о моем имени, звании и личном номере, я отдал капитану, по существу, пустую анкету.
Видя, что уговорить меня не удается, они вызвали конвойных и приказали меня увести. Меня снова отвели в подземелье, дверь камеры захлопнулась. Прошел день… Два раза мне дали немного рису, но голод мой только усилился. Ночь ничем не отличалась от предыдущей: по-прежнему была жара и множество москитов. Утром меня снова вызвали на допрос, но, как и в первый раз, ничего не добились.
Из-за голода и жажды я совсем упал духом. Правда, я решил не отвечать на вопросы. Тем не менее я чувствовал, что могу не выдержать в этой обстановке запугивания, к тому же я сильно ослаб. Мне опять предложили заполнить анкету, и я еще раз написал свое имя, звание и личный номер. Время шло, и мои мучители все более ожесточались. Через час меня снова отвели в камеру.
На третье утро я был снова вызван на допрос и снова отказался отвечать на вопросы. Видя, что я решил стоять на своем, капитан на японском языке что-то приказал лейтенанту, тот встал и открыл дверь. За дверью был небольшой двор, в центре которого стояла деревянная плаха. Вошли двое солдат и вытолкнули меня во двор. Шедший позади капитан сказал мне, что я буду казнен. Во дворе уже собралось много офицеров, пожелавших присутствовать при казни.
Деревянная плаха высотой с полметра была испачкана какой-то жидкостью красновато-бурого цвета. Я решил, что это — человеческая кровь. На меня надели наручники и заставили стать перед плахой на колени. Один из солдат вынес плетеную корзину и поставил ее рядом с плахой — очевидно, для того чтобы голова моя упала туда, после того как ее отрубят. Капитан опять спросил меня, буду ли я говорить, и, получив отрицательный ответ, дал команду приступить к казни.
В это время стоявший рядом со мной лейтенант начал размахивать саблей с явной целью меня запугать. Затем он сказал мне, чтобы я положил голову на плаху, что я и сделал. Он стал возле меня в позе игрока в бейсбол, который готовится к удару, и затем приложил лезвие сабли к моей шее. Прикосновение холодной стали подействовало на меня, как электрический ток.
Краем глаза я наблюдал за лейтенантом и видел, как он, примеряясь, несколько раз поднимал саблю и наконец размахнулся для удара. Тут я выпрямился и сказал, чтобы он остановился. Стараясь быть спокойным и хладнокровным, я повернулся к капитану и сказал ему по-английски, что мог бы ответить на некоторые его вопросы.
Это ему не понравилось. По-видимому, он пригласил каких-то больших начальников присутствовать на церемонии казни и боялся, что они теперь будут разочарованы. Офицеры посовещались, разговаривая по-японски, после чего капитан велел мне встать и возвратиться в комнату, где происходил допрос. Скрывая чувство радости, я шел и думал, что теперь я в лучшем положении и смогу еще договориться с ним. Как только мы уселись за стол, я сказал ему напрямик, что есть определенные пределы того, что я могу ему сообщить. Я сказал, что не буду отвечать ни на какие вопросы, касающиеся моего подразделения, его личного состава и местонахождения, однако мог бы ответить на вопросы, касающиеся моего самолета. Капитан выразил согласие, и мы начали говорить о самолете Р-51.
Представители нашей разведки разрешили американским летчикам давать противнику сведения о самолетах, на которых мы летали, если это Могло хоть немного облегчить наше положение в плену. К этому времени немало наших самолетов было захвачено противником и японцы имели неплохое представление о их летных данных. Однако они никогда не были уверены, что полученные ими сведения полностью достоверны. Поэтому японцы с готовностью выслушивали и собирали любые данные, которые могли получить от нас.
Я ответил на вопросы о скорости, дальности полета, вооружении и бомбовой нагрузке самолета Р-51, заведомо увеличив действительные цифры в полтора-два раза. Я удвоил цифры, говорящие о дальности полета и бомбовой нагрузке, увеличил крейсерскую скорость с 400 км/час до 520 км/час и сказал, что на самолете установлено восемь пулеметов калибра 12,5 мм. Мои показания были запротоколированы и, как мне показалось, приняты благосклонно. Я вернулся в свою камеру, а утром снова был вызван на допрос. Мне снова задавали те же вопросы, на которые я ответил накануне, очевидно для проверки. Я сообщил точно такие же данные, как и раньше. Обессиленный голодом и бессонницей, я все же старался держаться свободно и сохранять самообладание. На допросе мне опять задавали вопросы о моем подразделении и его местонахождении, но я опять отказался отвечать. Остальную часть этого дня я провел в своей камере, а утром меня перевели в другую тюрьму.
Обращение с заключенными здесь было несколько лучше. В здании было прохладнее, москиты, как это ни странно, исчезли. Питание также было лучше. Допросы продолжались, но проводились довольно вяло. Очевидно, японцы уже не ожидали получить ответа на свои вопросы.
В этой тюрьме я пробыл две недели. Затем меня посадили на поезд в сопровождении двух конвоиров. Поезд шел только ночью, чтобы избежать нападения американских самолетов. Через неделю такой езды мы очутились в Нанкине.
Я чувствовал большую слабость от постоянного недоедания и даже от небольшого физического напряжения начинал дрожать и задыхаться. Ожоги мои, однако, зажили и синяки от ушибов, полученных в то время, когда я пытался выпрыгнуть с парашютом, прошли. Одежда была грязной и кишела вшами. На мне все еще была китайская военная форма, которую мне дали, когда я оказался в плену, я весь зарос. Все же я иногда мылся и по мере своих сил старался содержать себя в относительной чистоте.
В Нанкине меня целую неделю допрашивали японские офицеры из армии, флота и ВВС, но ничего нового об американских войсках я им не сказал. Я опять сидел в одиночной камере. Все мое имущество и на этот раз состояло из двух одеял, на которых я спал. Из Нанкина меня опять отправили поездом в сопровождении двух японцев-конвоиров. Мы ехали долго — снова только ночью — и в начале июля прибыли в Пекин.
А тем временем дома, в Фермонте, Эвис получила телеграмму из военного министерства о том, что я пропал без вести: мой самолет был сбит, и я выпрыгнул с парашютом. Она не знала, жив я или нет. Но она верила, что жив. Даже после письма от генерала Ченнолта, в котором говорилось, что «отсутствие информации оставляет мало надежд на благополучный исход… учитывая наш опыт в этом районе», она не потеряла надежды. В то воскресенье, когда был «отцовский день» (в этот день я обычно делал отцу подарок), жена подарила ему галстук, зная, что я обязательно сделал бы это сам. Это было все, что она могла для меня сделать, но и этого было достаточно.
В Пекине я заново прошел все процедуры, уже хорошо знакомые мне, — тюрьма, допросы. Но на сей раз это была простая формальность. Здесь я впервые встретился с другими американцами, попавшими в плен к японцам. Это были два летчика. В конце июля нас перевели из городской тюрьмы в Фенгтайский тюремный лагерь, находившийся в помещении заброшенных складов на окраине Пекина. В лагере было около 300 человек гражданского населения различных национальностей, которые находились здесь с тех пор, как были интернированы при падении Шанхая в 1942 году. Большая часть этих людей жила раньше в европейском квартале Шанхая, и их там держали, пока налеты союзной авиации не вынудили японцев перебросить их дальше на север. В лагере было всего трое американских военнопленных, и среди них я — старший по званию.
Комендантом лагеря был полковник японец, в охране же служили китайцы с Формозы. Они доброжелательно относились к пленным из гражданского населения и с некоторыми из них даже завязали
