эксусай[96]
Звуки в больнице меня не удивили: шепот, громыхание тележек, неритмичное жужжание тут и там, изредка болтовня медсестры или врача – вот что я слышал до того, как мое присутствие обнаружили. Слух распространился, словно переносимые по воздуху феромоны, и тут же этаж смолк, все наличные глаза обратились ко мне, а в дверных проемах появилось несколько ранее отсутствовавших пар. Штайммель вышла к нам из кабинета. В тот день под лабораторным халатом виднелась не юбка-хаки, а брюки из джинсовой ткани и свободный свитер, словно она приготовилась к драке или по меньшей мере борьбе на полу.
– Профессор и миссис Таунсенд, – так она приветствовала моих родителей, а мне сказала тем же скучным сюсюкающим тоном, что и в конце прошлой встречи: – Ну, как у Лальфика дела?
Ma, уловив моенастроение, попросила:
– Давайте сразу начнем.
И перехватила меня поудобнее.
– Разумеется. Посидите оба вон там, в коридоре, а мы с Ральфом приступим к первому тесту.
Инфлято дернулся возразить.
– Ну что вы, профессор Таунсенд. Ничего с ним не случится.
Заметив взгляд матери, я украдкой подмигнул. Тогда она передала меня в жесткие и неловкие руки врача.
Штайммель отнесла меня в комнату с миниатюрной мебелью, явно рассчитанной на ребенка несколькими годами постарше, и усадила за миниатюрный стол.
– Что ж, молодой человек, – сказала она, пройдясь до большого зеркала и обратно. – Посмотрим, на что вы способны. – Она достала из шкафа поднос и поставила передо мной. – Дебильная просьба, конечно, но засунь-ка ты эти фигуры в нужные дырки.
Я взглянул на нее и нахмурился, затем пожал плечами. Она повернулась к зеркалу и сказала:
– Приобретенный жест, несомненно. Простой тик. Давай.
Восемь отверстий были заполнены кружками, квадратиками, прямоугольниками и треугольниками прежде, чем губы Штайммель сомкнулись после «й» в «давай». Увидев над собой ее вытаращенные карие глаза, я вытряхнул фигуры на стол и повторил упражнение так же быстро.
– Ну хорошо. – Она остановилась, словно собираясь с духом, и сказала зеркалу: – Как я и говорила, этот ребенок демонстрирует необычайные моторные навыки. – И мне: – Повторяй за мной.
Я помотал головой. Жестом попросил бумагу и инструмент для письма. Она снова подошла к шкафу и вернулась с блокнотом и маркером, положила их передо мной.
– Щ, – сказала она. Я не стал писать. Я догадывался, что она хочет дать мне цепочку, и ждал. Тогда, словно принимая вызов, она выпалила: – Щ, семь, Т, Щ, В, Б, H, Щ тринадцать.
Я записал буквы и – прописью – цифры.
Штайммель разинула рот. И, с удвоенной скорострельностью:
– Т, К, Ю, шесть, И, И, И, А, Я, Э, И, И, И, И, X, Д, Ж, К, Ж, Л, два, два, И, И, И, И, Я.
Я записал все, что она сказала.
– Ладно, – произнесла Штайммель, теперь уже расхаживая между зеркалом и мной, – похоже, у субъекта отличная память. Попробуем что-нибудь бредовое. – Она показала на меня пальцем. – Два плюс два.
4
– Трижды семь.
21
– Двести семьдесят шесть разделить на тридцать три.
8,36363636363636…
– Корень уравнения три икс равно тридцать девять.
х = 13
Штайммель подошла к шкафу и достала книгу.
– Ну ладно, гаденыш, – сказала она. И зачитала: – «Если плоская поверхность вращается вокруг оси, лежащей в ее плоскости, но не пересекающей поверхность, то полученный объем измеряется суммой площади поверхности и расстояния, пройденного ее центром тяжести». Что ты на это скажешь? – Штайммель потела, бросала отчаянные взгляды на зеркало. Кажется, на ногах она стояла нетвердо.
Первая теорема Паппа.[97] И разрешите заметить: не сумма, а произведение площади поверхности и расстояния, пройденного центром тяжести.[98]
Штайммель выхватила блокнот из моих клохотных лучек и со всей силы швырнула через комнату. Я наблюдал за ней и, хотя не показал виду, не на шутку испугался ее истерики. Она подошла к зеркалу и завизжала на свое отражение. Потом – к двери и позвала родителей.
производное
надрез
Родители, Штайммель и люди, прятавшиеся за зеркалом, столпились, как заговорщики, в противоположном углу и по очереди поднимали голову, проверяя мое местонахождение. Все были крайне напуганы, хотя страх матери имел ощутимо иное качество. Мне хотелось, чтобы она отделилась от группы, взяла меня на руки и унесла домой.
– Так не бывает, – громко, не шепотом, сказала Штайммель.
Лысеющий коротышка в толстых очках забарабанил по калькулятору, потом схватился за голову и помотал ею.
– Четыреста семьдесят пять, – произнес он.
Плотная женщина в коричневом костюме ответила:
– У меня то же самое.
– Не бывает, – сказала Штайммель.
Ma и Инфлято повернулись ко мне, открыв рот.
– Четыреста семьдесят пять? – переспросил Инфлято. – Боже праведный.
Штайммель пришла в себя и сказала:
– Если позволите, я хотела бы поговорить с Ральфом наедине. Выйдите, пожалуйста, все.
Она выпроводила их, закрыла дверь и встала передо мной; в ее глазах был ужас, но движения показывали, что она помнит о своем превосходстве по размерам и силе.
– Хорошо, молодой человек, тогда приступим к делу, – Она подошла к шкафу и вернулась с толстой папкой. Села на стульчик рядом со мной. – Давай посмотрим кое-какие картинки. Вот, скажи, что ты видишь на этой.
Я написал:
Это напоминает мне Мазеруэлла,[100]
Увидев, что ответ огорчил ее, я добавил:
По-моему, это медведь. Там мисутка.
Ай, мисутка укусает.
Штайммель отняла у меня лист с кляксой:
– Тоже мне умник. – Она сидела и просто смотрела на меня. – Я не знаю, что делать, – сказала она себе. – Ничего не понимаю.
Ma ворвалась в комнату и шагнула ко мне:
– Все, Ральф, мы едем домой.
субъективно-коллективное
Я спал мало, но когда спал, мои сны были яркими и своеобразными. Я почти никогда не присутствовал там в иной роли, нежели зритель. Они напоминали романы, которыми постоянно
