ручка и бумага. Разговор шел на жаргоне — на идише.
— Ребе, я Айзек Браун.
— Из Олбани. Как же, помню.
— Я старший, нас четверо, моя сестра, она младше всех — «мезинек», умирает.
— Надежды нет?
— От рака печени, в страшных мучениях.
— Тогда, конечно. Надежды нет. На белокожем полнощеком лице ребе мощно щетинилась прямая, густая борода. Крепкий, моложавый, грузное тело распирало наглухо застегнутый, залоснившийся черный костюм.
— Вскоре после войны подвернулся такой случай. Возможность купить ценный участок земли под строительство. Ребе, я предложил братьям и сестре вложить деньги. Но в день, когда…
Ребе слушал, руки прижал к ребрам, прямо над поясом, белое лицо уставил в угол потолка, но при этом — весь внимание.
— Понимаю. Вы пытались переубедить их тогда. И чувствовали, что они отступились от вас.
— Они предали меня, да, Ребе, это так.
— И вместе с тем благодаря этому вам повезло. Они отвернулись от вас, и вы разбогатели. Вам не пришлось с ними делиться.
Айзек не отрицал этого, но добавил:
— Не будь этой сделки, подвернулась бы другая.
— Вам было предопределено разбогатеть?
— Безусловно. К тому же тогда представлялось столько всяких возможностей.
— Ваше сестра, бедняжка, уж очень сурова. Она не права. У нее нет никаких оснований обижаться на вас.
— Рад это слышать, — сказал Айзек. Впрочем, что такое «рад» — всего лишь слово, а он страдал.
— Ваша сестра, она не бедствует?
— Нет, ей по наследству отошла недвижимость. Да и у мужа ее дела идут совсем неплохо. Хотя такая болезнь, вероятно, обходится недешево.
— Да, изнурительная болезнь. Живым надо жить, ничего другого не остается. Я говорю о евреях. Нас хотели истребить. Согласиться на это — значило бы отвратиться от Г-спода. Но вернемся к вашему вопросу: а что ваш брат Аарон? Ведь это он отсоветовал остальным идти на такой риск.
— Я знаю.
— И в его интересах, чтобы она сердилась на вас, а не на него.
— Это я понимаю.
— Вина на нем. Он согрешил против вас. Другой ваш брат, тот хороший человек.
— Мэтт. Да, я знаю. Он порядочный человек. В войну он едва не погиб. Был ранен в голову.
— Но он в своем уме?
— Да, думаю, да.
— Иногда требуется что-то такое. Вроде пули в голову. — Ребе замолчал и повернул круглое лицо к Айзеку, черная встопорщенная борода раскинулась по складкам залоснившегося сукна. Лишь когда Айзек стал излагать, как он ездил к Тине перед Великими праздниками, ребе стал проявлять нетерпение, подался головой к собеседнику, но глаза отвел в сторону.
— Да. Да. — Он не сомневается, Айзек поступил, как должно. — Да. Деньги у вас есть. Она озлоблена на вас. Без каких-либо оснований. Но она видит эти события так. Вы — мужчина. Она — всего лишь женщина. Вы богатый человек.
— Но, ребе, — сказал Айзек, — она вот-вот умрет, и я просил, чтобы она разрешила мне повидать ее.
— Да? Ну и?
— Она требует за это деньги.
— А-а! Вот как? Деньги?
— Двадцать тысяч долларов. Чтобы меня допустили к ней в палату.
Дюжий ребе замер, белые пальцы застыли на ручках деревянного кресла.
— Ей, я думаю, известно, что она умирает? — спросил он.
— Да.
— Да. Наши евреи любят перед смертью хохмить. Мне известно немало таких случаев. Что ж, Америка не во всем их переиначила, верно? Предполагается, что Г-сподь наделен чувством юмора. Когда человек хохмит, умирая в муках, это говорит о сильной и смелой, хотя и полной скепсиса душе. Что за женщина ваша сестра?
— Тучная. Крупная.
— Понятно. Толстая женщина. Колода с двумя глазами, как говаривали прежде. Следила за счастливицами. Как зверь из клетки, по всей вероятности. Отгороженная от всех. Плотской алчбой и отчаянием. При толстых детях взрослые порой ведут себя так, будто они одни. Вот отчего у этих душ- уродцев странные судьбы. Перед ними люди предстают такими, как ни перед кем другим. У них мрачный взгляд на человечество.
Айзек относился к ребе с почтением. С пиететом, думал доктор Браун. И, тем не менее, ребе, по всей вероятности, был для него недостаточно старозаветен, пусть он и был при шляпе, при бороде и в габардине. Его манера говорить, держаться, грузность, осанистость, умение спокойно и здраво судить обо всем, присущее нравственно одаренным евреям, были из прежних времен. Казалось бы, чего еще надо. Но при всем том было в нем и что-то чуждое. Иначе говоря, современное. Там-сям в нем проглядывал студент- точник, биохимик с юга Франции, из Монпелье. По-английски он, вероятно, говорит с французским акцентом, тогда как брат Айзек говорит, как любой другой житель Олбани. А вот на идише у них одинаковый выговор — вынесенный из Белоруссии. Из-под Минска. Из Припятских болот, подумал доктор Браун. А потом мысль его вернулась к скопе на коричневато-меловом платане у реки Мохок. Да. Пожалуй, что так. Среди этих новоявленных пташек, зябликов, дроздов затесался братец Айзек, и тогда как они всего-навсего распускали хвосты, он расправлял крылья. Тип, куда более укорененный в истории. Огненный карий глаз, крутые желваки, перекатывающиеся под кожей. Даже шрам, и тот был дорог доктору Брауну. Этого человека он знал. Вернее, знал когда-то, и оттого и сокрушался. Потому что эти люди умерли. Напрасная любовь.
— Вам по средствам заплатить такую сумму? — спросил ребе.
А когда Айзек помедлил с ответом, сказал:
— Я не спрашиваю, сколько у вас денег. Меня это не касается. Могли бы вы дать ей двадцать тысяч, вот в чем вопрос?
Айзек — чего ему это стоило! — сказал:
— Если иначе нельзя.
— Это не сильно уменьшит ваше состояние?
— Нет.
— В таком случае, почему бы вам не заплатить?
— Вы считаете, я должен заплатить?
— Решить, отдать ли такие огромные деньги, можете только вы. Но тогда же вы отдали — пошли на риск, — доверили тому человеку, тому гою.
— Илкингтону? Так то же был деловой риск. Причем тут Тина? Значит, вы считаете, мне следует отдать эти деньги?
— Уступите. Я бы сказал: если судить о сестре по брату, у вас нет выхода.
И тогда Айзек поблагодарил ребе и за то, что тот уделил ему время, и за совет. Вышел на залитую солнцем, провонявшую нечистотами улицу. Многоквартирные дома в унылой штукатурке, кривые ряды просевших зданий в наслоениях грязи — можно подумать, их сложили не из кирпича, а из сношенных башмаков. Взгляд подрядчика. В воздухе витал сильный запах сахара и поджаренных зерен кофе, но в сырости под гигантским раздолбанном машинами мостом летний воздух долго не застаивался. Айзек поискал глазами вход в метро, вместо этого на глаза ему попалась желтая машина с желтым огоньком на крыше. Он сказал было таксисту: «К Центральному вокзалу», но на первом же углу передумал и велел:
