печальное.
Пошел еще дальше. Вижу: Сталин. Но у него только голова и грудь. Ни рук, ни ног, ни живота… Наверное, камня не хватило. На всякий случай обошел стороной. Как-то уж очень строго смотрел на меня товарищ Сталин.
У нас дома о нем никогда не говорят. Только у соседей, если гуляют, то громко поют: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем…»
Раз пьют за товарища Сталина – значит, и он, Сталин, пьет. Но по-умному, по-тихому.
(Как дед Михеев, которого другим в пример ставят: «Пьет человек, а никто не скажет…» Заводской гудок! Елки-палки, это же два часа. Тома из школы сейчас возвратится, а меня нет. То-то достанется мне!
Если бежать вкруговую – не успею, рискну промчаться мимо домов энкавэдэшников. Может, проскочу незамеченным. Выглядываю из-за сосны – никого. Лечу так, что рубашка за спиной пузырем надулась. Вдруг: – Стой! Оборачиваюсь.
Сам Бологов! Начальник районного НКВД. Сразу вспомнилось: «Этот шуток не шутит».
Ноги просто приросли к земле.
– Что пнем стал? Подойди.
Едва сдвинулся с места. Что будет? Что теперь будет?! Ведь это же Болотов. Когда он идет по улице, каждый торопится нырнуть в любую щель, чтобы на глаза ему не попасться. Я же не только на глаза, я вообще попался.
– Фамилия.
Называю свою фамилию.
– А, знаю. Скажи отцу, чтобы пришел.
Сказать отцу? Да он, Бологов, представляет себе, что это значит для меня? Пусть уж лучше он сам… Здесь…
Стою, молча глотаю слезы.
Бологов сверкнул золотыми зубами.
– Ну, пшел отсюда.
Меня уже не волновало: сумею я добраться до барака раньше сестры или не сумею. Какое это имело значение перед тем, что меня ожидало?
Вечером сообщаю отцу, что его вызывает Бологов. Отец в изумлении.
– Бологов?! Да где ты его мог видеть?
Пришлось рассказать.
Вина моя была такой огромной, что я не стал даже вымаливать прощения. Но и сейчас, вспоминая этот эпизод, непроизвольно ощупываю одно место.
А отцу Бологов приказал привезти дров. Всего-навсего.
XVI
В бараке громко стукнула входная дверь и вбежал Колька Реймер. Лицо красное, потное, волосы взъерошенные.
– Ты говорил, что у энкавэдэшников собаки такие большие, потому что порода такая? Эх ты! Я узнал, почему они огромные.
– Чего ты мог узнать? Мне отец говорил. Их называют «восточно-европейская порода», а раньше называли просто «немецкая овчарка». Но это неправильно, потому что вывелись они в Восточной Европе.
Колька в нетерпении ерзает ногами. Сразу видно, что он узнал что-то серьезное. Тем более, что он вообще парень серьезный. Но я стою на своем. Из упрямства. '
– Ладно, – не выдерживает Колька. – Пойдем, покажу.
Бежим из барака, перепрыгивая через ступеньку. Преодолеваем непересыхающую лужу у магазина; проносимся мимо толпы у комендатуры – что-то многовато новеньких сегодня появилось. Стоят, переминаясь с ноги на ногу, с мешками и фанерными ящиками, обвязанными веревками. Наконец впереди замаячил высоченный забор лесозавода. Колька подбегает к нему и молча машет мне рукой. С минуту он сидит на корточках и смотрит в дырочку в заборе. Потом уступает место мне. За забором большой двор и несколько будок, в тени которых, высунув от жары языки, лежат здоровенные овчарки.
Колька тихонько шепчет:
– Скоро будет гудок, и сам увидишь, почему они такие большие растут, – он протягивает мне большой согнутый гвоздь, показывая, – ковыряй себе дырочку.
Хватаю его и, словно сверлом, пробиваю себе между досок смотровую щель. Поглядел в нее, еще поковырял – вот теперь нормально. Почти весь двор просматривается. С той стороны что-то дохнуло мне в глаз. Быстро ткнул гвоздем в дырку. За забором раздался визг, вой, лай – все вместе. Наверное, прямо в нос попал. Доски слегка качнулись, видно, овчарка от злости на забор кинулась. Ну, здесь ты меня не достанешь, не то, что зимой. Может, это и есть та самая, что набросилась тогда на меня, порвала фуфайку, прокусила руку, катала на снегу клыками и лапами, играла как кошка с мышью. Конвойные едва отбили меня у вошедшего в азарт зверя.
Колька хватает меня за руку:
– Что ты делаешь?! Сейчас энкавэдэшники выскочат. Убегаем!
