— Если бы ты был не человеком, а цветком, Бьорн, каким цветком ты хотел бы быть?
Она любила задавать странные вопросы. Мне кажется, ей доставляло удовольствие играть со мной. Я был благодарной жертвой. Мне было семнадцать лет. Ей вдвое больше.
— Цветок, Бьорн? — повторила она. Голос нежный, веселый. Она наклонилась над моей партой. Я долго помнил ее аромат — теплый, пряный, полный чарующих тайн.
В классе тишина. Все ждали, какой цветок выберет Бьорн. Или же надеялись, что я запнусь и покраснею, как это часто бывало, когда она наклонялась надо мной со всеми своими ароматами и колышущимися прелестями.
Но в виде исключения у меня был готов ответ на этот вопрос.
Я рассказал ей о цветке «серебряный меч».
Он растет на Гавайях в кратере вулкана. В течение двадцати лет он представляет собой невзрачный шарик, покрытый серебристыми ворсинками. Он набирается сил. Но однажды летом происходит взрыв, пышное цветение, поток золота и пурпура вырывается на свободу. После этого он погибает.
Мой ответ изумил ее. Она долго стояла около моей парты и смотрела на меня.
Интересно, какого ответа она ожидала от меня. Что я — кактус?
Сообщение написано школьным почерком со множеством завитушек и финтифлюшек на гостиничном листке под готическими буквами «Сообщения для наших гостей»:
То Mr. Bulto, room 432
Pleese call Ms Grett Lindwoyen imidiatly!
Linda/Reception/Thursday 14:12 PM[39]
— Это вы Линда? — спрашиваю я девушку-портье.
— К сожалению, нет! Линда сменилась в три часа.
Значит, Линда — это длинноногая из семейства кошачьих, которая принимала постояльцев, когда я въезжал. Линда, хорек для охоты на лис. Вполне возможно, что в ней много хорошего. Наверняка она добрая и ласковая. Симпатичная. В руках опытного палача мне бы пришлось сознаться, что ее попка привлекла мое внимание. Но правила орфографии — не самая сильная ее сторона.
Держа в руке сообщение и карту-ключ, я поднимаюсь по лестнице и отпираю свою дверь.
Набираю номер, в трубке долго звучат длинные гудки.
Звуки за окном изменились. От проходящего автобуса, а может быть, грузовика оконные стекла вибрируют. Я сижу на кровати. Солнечные лучи косо падают на обои. Я сбрасываю ботинки, снимаю носки и начинаю массировать ноги. Между пальцами скопилась грязь.
Трубку снимают. Длительное время тишина.
— Грета? — спрашиваю я.
— Алло? — раздается голос Греты. Далекий, неприветливый.
— Это Бьорн.
— Да.
— Я только что получил твое сообщение.
— Да. — Она вздыхает. — Надеюсь, что я не… — Она опять вздыхает.
— Грета? Что случилось?
— А? Нет, ничего.
— Ты словно не в себе.
— Это из-за таблеток. Ты можешь перезвонить позже?
— Здесь написано, что дело срочное.
— Да. Но я… Сейчас неудачный момент.
— Грета? Кто такой Чарльз де Витт?
Она начинает кашлять. Кашель с хрипом. Она бросает трубку на стол. Я представляю себе, как кто-то стучит ей по спине. Через какое-то время она поднимает трубку и шепчет:
— Перезвони позже.
— Грета, тебе плохо?
— Ни-че-го, пройдет.
— У тебя кто-то есть?
Она не отвечает.
— Позвони врачу! — настаиваю я.
— Все — прой-дет.
— Кто у тебя?
— Малыш — Бьорн, — я — не — могу — сейчас — говорить.
Она кладет трубку.
Жизнь научила меня всегда быть настороже. Погруженный в себя альбинос умеет воспринимать тончайшие оттенки интонации. Даже сквозь потрескивание телефонной линии, которая проходит от Бейсуотера в Лондоне до улицы Томаса Хефтю в Осло по подземным кабелям и через телекоммуникационный спутник на стационарной орбите, я ощущаю страх Греты. Она мне лгала.
Я ложусь на кровать и включаю телевизор. С помощью пульта переключаю каналы.
Час спустя я звоню Грете еще раз. Она не отвечает. Я принимаю душ, смотрю по телевизору конец старинного сериала «Старски и Хатч»,[40] потом еще раз набираю номер. Насчитываю двадцать гудков.
Целый час читаю книгу, которую написал папа вместе с Ллилевортом и де Виттом. Это плохое снотворное. Их выводы настолько ошеломляют, что я начинаю сомневаться, всерьез ли это. В конечном счете, утверждают они, если будет обнаружен Ларец Святых Тайн, общественный порядок на земле переменится. Но, соблюдая обычную осторожность ученых, они добавляют столько оговорок, что их рассуждения теряют всякий смысл.
Когда я дохожу до страницы 232, из книги выпадает письмо. Написано от руки. Дата — 15 августа 1974 года. Подпись отсутствует. И нет указаний, кому оно адресовано. Сначала мне кажется, что письмо от отца. Почерк такой же, как у него. Но неужели это возможно? Впрочем, я узнаю его обычные закругления под буквами
В ночи что-то есть.
Я всегда стараюсь быстро заснуть, чтобы скорее наступило утро. В темноте все пропорции искажаются. Я чувствую себя больным. Дневные заботы предстают в виде неразрешимых проблем.
Я должен чувствовать усталость. Истощение сил. А я лежу, широко раскрыв глаза, и вглядываюсь в темноту гостиничного номера. За окном тянется непрерывный поток машин. Громко кричат гуляющие туристы. Я думаю о Грете. Я думаю о ларце, который спрятал у Рогерна. Я думаю о профессоре Ллилеворте, профессоре Арнтцене и Майкле Мак-Маллине. Я думаю о папе и маме.
Но больше всего я думаю о Диане.
В половине третьего ночи я внезапно вскакиваю и зажигаю настольную лампу. Еще не проснувшись совсем, я набираю номер Греты.
В маленькой стране, в маленьком городе, в квартире района Фрогнер без конца звонит и звонит телефон.
Есть приятные пробуждения. От поцелуя в щеку. От пения птиц. От звуков скрипичного квинтета Шуберта до мажор. От пыхтения лодочного двигателя.
Но в большинстве случаев причины пробуждений неприятные. Вроде звонящего телефона.
Хватаю телефонную трубку.
