Но все равно надо было прощаться.
Я встал. И она тоже поднялась со скамейки, безжалостно подтверждая правоту моей мысли: пора уходить. Мы молча смотрели в глаза друг другу, и тут я почувствовал, что расстаюсь с Алей не на день, не на два, а навсегда.
Самое трудное было вот это — навсегда. Сейчас она уйдет, и вместе с нею уйдут в прошлое два с лишним года моей жизни — с первого рабочего дня на «Гюго». Так все еще было рядом, было твоим настоящим — темная подшкиперская среди ревущего шторма, полицейские мотоциклы на мокром предрассветном шоссе, кран, поднимающий паровозы... Все это она сейчас унесет с собой, и ты станешь другим. У тебя этого уже ничего не будет. И не будет ее. Она тоже станет прошлым.
Ветер опять налетел, перепутал Алины волосы. Она тряхнула головой и медленно, осторожно положила мне руки на плечи. Лицо ее порозовело, глаза сузились, будто она хотела разглядеть меня получше.
— Ты хороший, Сережа? — Голос был хрипловатый, и я понял, что Аля тоже волнуется. Странно, ей- то зачем? — Ты хороший? — повторила она, точно не спрашивала, а убеждала в чем-то себя.
— Сейчас или вообще?
— Сейчас ты отличный. Сейчас ты самый замечательный. А вообще ты по-прежнему хороший? Такой, каким был?
— Я никогда не был хорошим. Я хотел, но у меня не получалось.
— Нет, ты хороший, — упрямо возразила она. — Я хочу, чтобы ты всегда таким оставался... — слышал я ее порывистый шепот. — Прошу тебя, очень прошу... Приказываю...
Я отступил чуть назад, отстранился. Аля не удерживала меня — руки повисли расслабленно, и я подумал: «А где же ее берет? Она держала его в руках».
— Мне пора, — сказал я. — Нужно идти. Ладно? Ты не обидишься, если я пойду? Мне нужно...
Хорошо, остановка была недалеко и как раз подошел трамвай. Я вскочил на подножку, оглянулся. Голые ветви деревьев и сквозившая через них вода бухты дернулись, поехали назад. И скамейка тоже дернулась, поплыла маленькой лодочкой прочь.
Али там уже не было. Серый каменный столб одиноко смотрел в затянутое облаками небо. Мне показалось, что памятник не сразу тронулся назад вместе с деревьями и скамейкой — вроде бы хотел еще что-то удержать, сохранить.
Я вошел в вагон и решил ехать до последней остановки, пока не кончится трамвайная линия.
Возвращаться на пароход не хотелось. А кроме «Гюго», деться мне во Владивостоке было некуда.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Олег Зарицкий заглядывал в каюты, приглашал:
— Приходите, уважьте... Женюсь, одним словом.
Такие речи в судовой обстановке раздаются не часто, потому и не понимали сначала, кому это Олег, доблестный матрос, предложил руку и сердце. До того он примелькался рядом с Надей Ротовой, что ни у кого и мысли не возникло, будто им еще женитьба нужна. Но тут вспоминали, как располнела Надя, уточкой ходит, вспоминали и делали вывод, что действительно ему и ей срочно необходимо оформить законный брак. А уж насчет того, чтобы Надежде в новый рейс идти, и говорить нечего: детям лучше появляться на свет на твердой земле.
У Зарицкого, оказывается, такой план и был. Комнатку он присмотрел для Нади — светлая, с геранью на окне, и хозяйка добрая, если что, поможет, денег ей выдано с запасом. А сам Олег решил после рейса поступить на курсы радистов.
Считали, что свадьбу можно было сыграть и на «Гюго». Конечно, нелепо, недозволено это по морским традициям, но Полетаев, думали, ничего, разрешил бы в порядке исключения. Однако Надежда воспротивилась. Когда ей ребята, друзья Олега, предложили такой вариант, она вспыхнула лицом и заявила:
— Я хоть и морская теперь и хоть мне приятно, что вы так обо мне заботитесь, но будет свадьба на берегу, как у людей!
Комната, которую Зарицкий снял, маленькая, туда и впятером не вместишься, не то что целой свадьбой. Пришлось специально нанимать помещение здесь же, во дворе. Тоже невелик зал, да куда деться? Маторин, взявший на себя руководство весельем, принялся составлять расписание, чтобы не все сразу с парохода являлись, в очередь. Так и пошло.
Артельщик с поваром постарались насчет еды и питья. На то они с парохода дальнего плавания, где паек особый, да еще почистили закрома, поумерили свою экономию.
Гостите, гости дорогие, вечера не дожидайтесь, пьяными не напивайтесь! Вот мясо, зажаренное добрыми кусками, и селедка жупановская, уникальная, и огурчики соленые, и апельсины оранжевые, калифорнийские, и яблочки краснобокие, орегонские. Вот спирт, разведенный по всем правилам, а вот бражка — это уж хозяйка дома позаботилась, сахара из мешков, что морячки себе за три доллара по накладным выписывают, не пожалела. Еще икорка красная, горбуша нежная, розовая, что твоя форель или семга...
— Добавим по маленькой, — вносят у окна предложение. — За наших друзей-товарищей, что мужем и женой назвались.
— За то, что они моряки, — поддерживают возле дверей. — Что род моряцкий станут продолжать!
— За всех плавающих, — уточняют в середине. — За тех, кто в море.
— Кого качает, кого волной обдает, пока мы тут веселимся.
— Правильна-а, за моряцкий труд!
— Горько-о-о! Целуй, Олег, при всех свою ненаглядную.
Олег Зарицкий, в темном жениховском пиджаке, с напомаженным чубом, тянется, оттопырив дудочкой губы, к Наде, а та краснеет от смущения, и грудь ее туго вздымается от порывистого, счастливого дыхания. Олег наклоняется, но Надя все же успевает пришлепнуть его ладошкой по плечу, чтобы не очень усердствовал при народе.
— Эх, братцы! — кричит Рублев. — Как это я Ротову проглядел? Она, по идее, меня должна была полюбить, раз паша, сибирячка.
— Ротова! Никакая она теперь не Ротова, а Зарицкая. Чтобы ты не зарился.
— В домино невесту проиграл!
Матрос Никола Нарышкин подцепил вилкой кружок колбасы, но в рот не отправляет, смотрит задумчиво на колбасу, спрашивает Оцепа, соседа:
— А почему говорят: «Тот не моряк, кто не бывал в Сингапуре»?
— Ты даешь! — хрипит Оцеп. — Ты даешь, парень! Отчего тебе всегда такие оригинальные мысли в голову приходят? Ты мыслитель? Но ты всегда мыслишь, не сообразуясь с обстановкой.
— Почему не сообразуясь? Вот Олег — моряк, а в Сингапуре не был...
— А я вот был, дорогой мой философ, — приосанивается Оцеп. — Представь себе, был. В качестве кочегара крупнейшего парохода «Трансбалт». Ходили мы на нем в тридцать четвертом году из Одессы во Владивосток с грузом соли. Соль, понимаешь, нужна — рыбку тихоокеанскую солить, а в здешних краях этой соли не то маловато, не то совсем нет... Так вот, был я в Сингапуре, Никола, и гулял по Падангу, по красивейшей этой набережной в два километра длиной, обсаженной пальмами. А еще — стоял на высоком холме и видел далеко-далеко окрест. С одной стороны — город и улицы, сначала строгие и чистые, как в Лондоне, а потом узкие и грязные, как в Шанхае. А с другой стороны видел я с холма пролив, который отделяет сингапурский остров от Индонезии, и пароходы на воде. И было это чрезвычайно красиво, Никола. Чрезвычайно потому, что от того места, где я стоял, до экватора ровно восемьдесят километров... Ты ешь, ешь колбаску, дружок, закусывай!
