громадны. И таких сеансов надо провести восемь-десять за утомительную шестичасовую вахту. Поэтому-то на радиоузел отбирали лучших из лучших, и, прежде чем принять окончательное решение, им устраивали жесткий практический экзамен.
Только и виртуозом узловому радисту быть мало, надо еще характер иметь ласковый, что ли, выдержку, настойчивость.
Сколько раз, бывало, кончит паренек Лесную школу превосходно, а начнет первый самостоятельный сеанс связи и разволнуется, вместо приветствия жаргоном отобьет «GB» — «до свидания». Тут вот и требуется доброе напутствие с узла, поправка короткая, что-де рано еще прощаться.
Или, скажем, спешит разведчик, комкает сигналы. Если радист на узле пойдет у него на поводу, так сеанс и вовсе может не состояться, не разберут потом ничего шифровальщики. Вот и выстукивали не торопясь, подавая пример: «работай медленнее». И тот, за линией фронта, глядишь, успокаивается, в себя приходит, приятного тона сигналы «Севера» идут дальше ровно, будто парень или девушка в землянке- классе Лесной школы тренируется.
Так вот, с помощью работавших на узле, партизаны-радисты росли профессионально от сеанса к сеансу.
А возвратятся в Ленинград на побывку, первый же вопрос: «Кто со мной работал?» Раньше-то ведь не знали ни в лицо, ни по фамилии. Узловой радист — и все. Встреч искали, и уж если найдут, обязательно расцелуют нового друга боевого. «Эх, кабы не дисциплина, — скажет радист, — я бы оттуда, из немецкого тыла, открытым текстом благодарность послал. Не понять вам здесь, в Ленинграде, что для нас олимпийское спокойствие на узле означает. Спокойствие и еще советы. С волной возишься, возишься, не подберешь, а вы тотчас и укажете наиболее выгодную, и хорошо сеанс пройдет, а потом уж и сам маракуешь, учишься, ума набираешься…»
Впрочем, наиболее выгодные волны для работы — это по части самого Стромилова, его дело — составлять так называемые радиоданные, своего рода расписание связи. Тут, собственно, закладывалась основа бесперебойного приема сообщений из-за линии фронта.
Тысяча достоинств есть у коротких волн, на которых работают «Северы», и один крупный недостаток. Короткая волна, как известно, прежде чем попасть по назначению, должна отразиться от ионизированного слоя в атмосфере. Высоко слой — она в одно место угодит, низко — в другое. Поэтому при заданном расстоянии от рации до узла не на каждой и можно передачу вести. А слой ионизации своенравен, то опускается, то поднимается, в зависимости от времени года и суток разная у него высота. Иметь бы прогнозы солидного научного учреждения, да по ним выбирать наилучшие волны для связи! Где-то они есть, наверное, такие прогнозы. Где-то, только не у Стромилова, в осажденном Ленинграде. Вот и приходится опытом, чутьем радиолюбителя восполнять неведомое, назначать волны для работы в то или другое время, на такие-то и такие-то расстояния.
Каждому партизанскому отряду устанавливали два твердых ежесуточных срока связи. И волны, согласно составленным Стромиловым «радиоданным». На них и обеспечивался — опыт показывал, что неплохо, в общем, обеспечивался — прием донесений и передача оперативных заданий штаба. В экстренных случаях партизанские радисты могли связаться с узлом на специальной, ее называли аварийной, волне. На такие волны особые приемники радиоузла были настроены круглосуточно и возле них постоянно дежурили радисты — лучшие из лучших. Только так и удавалось одному узлу обслуживать десятки «Северов», непрерывно действующих во вражеском тылу, и с их помощью руководить действиями тысяч партизан.
… Мысли Стромилова оборвались, потому что самолет вдруг покачнулся. Крен нарастал. Впереди, за косо опавшим краем кабины, светились три желто-красные точки.
Казалось, что самолет застыл, остановился в воздухе, а они, эти горящие точки, движутся одновременно и навстречу и куда-то вбок, словно бы избегая столкновения. Но потом боковое движение прекратилось, точки стали приближаться, и вскоре уже можно было различить, что это костры, посадочные костры на партизанском аэродроме.
Мотор оборвал на секунду свою монотонную песню, выстрелил несколько раз сквозь патрубки и снова запел, уже тише, с убранным газом. Нос самолета наклонился, целясь между костров, и по тому, как короток был спуск, Стромилов с удивлением ощутил, сколь невелика была вся прежняя высота полета, и в самом деле, как он предполагал, над верхушками деревьев.
«Черти пилоты, — снова подумал он, чувствуя прилив сильной и благодарной радости, — действительно как к себе домой наловчились летать!»
Где-то внизу, под полом кабины, лыжи упруго коснулись наста. Снежная пыль, поднятая пропеллером, густо полетела в лицо, но сквозь нее ярко виднелись большие, смело пылающие костры.
К самолету бежали люди.
В первую секунду, после легко, мгновенно ушедшего сна, Стромилов не понял, где находится. Над головой ровно стлался дощатый потолок, с правого бока — бревенчатая стена, а слева, в метре всего — беленый бок русской печи. Было тепло, от чего он так отвык в Ленинграде. Тепло не от полушубка, натянутого до подбородка, а от разлитого вокруг дыхания этой огромной, занимающей, наверное, половину избы печки.
— Ты бы подмел, парень!
Голос был мужской, человека в летах, и Стромилов понял, что от этого голоса он и проснулся, только не уловил, что говорилось раньше. Самого человека не было видно, его закрывала перегородка, а в дверь, вернее, в проход между перегородкой и печью, виднелось только замороженное оконце да стол, на котором стоял черный от копоти чайник.
— Слышь, подмети, парень, — настаивал все тот же голос. — Инспектор приехал, а ты сидишь. Он те задаст!
— Задаст! — отозвался голос помоложе. — Я кому хошь могу сто очков. У меня ажур!
— Инспектор найдет, чего у тебя. На то его из самого Ленинграда привезли, чтоб любого насквозь расколол. Увидишь!
— Еще посмотрим.
Стромилов улыбнулся. Ему понравилась уверенность молодого, и он понял, что тот, раз его пугали «инспектором», — радист. И вообще Стромилова, приезжего, скорее всего, поселили у радистов, ведь он по их части прибыл. Ночью в избе слабо горела коптилка. Стромилов не разглядел, что тут и как. Да и спать хотелось смертельно, продрог он сильно за рисковый, хотя и недолгий полет. Ну что ж, раз у радистов — это хорошо, ближе к делу.
Он быстро оделся, застелил постель и, пригибаясь, вышел из-за перегородки.
Те двое поднялись с лавок, поздоровались. И тотчас хлопнула дверь, вошла молодая женщина, закутанная до глаз в полушалок. С нею в избу ворвался радостно-свежий морозный воздух, и сама она, быстрая в движениях, как бы разливала вокруг себя доброе настроение. Тоже поздоровалась с гостем, не тратя времени, загрохотала чайником на шестке.
Стромилов огляделся. Вот это да! Молодой парень был прав, хвастаясь: здесь, в просторной пятистенке, располагался хоть и маленький, но настоящий радиоузел!
Кроме обычного, как водится, стола в красном углу, стоял в избе еще один, длинный, видно, специально сколоченный. На нем аккуратно располагались три «Севера» с удобно укрепленными телеграфными ключами, с отдельными источниками питания. Радиостанции (и, чувствовалось, антенны) находились друг от друга на расстоянии, не избавлявшем их при одновременной работе от взаимных помех. Но главное — то, что станций было несколько, позволяло радисту, как тотчас понял Стромилов, работать, используя сразу две рации — одну в виде приемника, другую как передатчик. В противном ведь случае надо было, передав сообщение, переключать радиостанцию на прием, а потом снова на передачу, и так все время, пока ведешь сеанс. Такова была «плата» за крохотные размеры «Севера», за его портативность, достигавшуюся за счет совмещения многих деталей в схеме передатчика и приемника. Третью радиостанцию, когда две другие работали «по-узловому», можно было использовать параллельно, вести на лей наблюдение за эфиром.
Стромилов подметил и стопку тетрадок — аппаратных журналов и тщательно, даже красиво, выполненные вводы антенн, продетые сквозь раму окна, а подальше, в углу — еще один стол, точнее, верстак, и на нем — тисочки, паяльник, коробочки с канифолью, винтиками, гаечками, сопротивлениями —
