опыт работы которых на рации приближался к опыту самого Стромилова — почти два года. И обязательно следует самому поработать на радиостанции из расположения бригады — это даст более острое восприятие недостатков «Севера», позволит лучше оценить его достоинства. Но самое важное — найти недостатки, ибо в устранении их — залог улучшения связи.
Ну и, наконец, ленинградский радиоузел. Как он слышен тут, в партизанских местах? Точно ли является на связь? Все ли радисты работают оперативно? Про это опять-таки ничего не скажешь, не установив, так сказать, собственноручно несколько связей с узлом…
Стромилов ездил по отрядам, часами наблюдал, как действуют те, для кого условия бригадного узла лишь мечта. Их рации не в избах — в землянках с дымными печками, в шалашах из еловых веток, на заснеженных опушках…
Работал на «Севере» и сам. Сколько раз в жизни выходил он в эфир? Не считал. Должно быть, тысячи раз. Ничего особенного: выстукивай позывные — свой и кого вызываешь, добивайся наилучшей слышимости и сыпь радиограмму. Но тут, в партизанах, все по-другому, все по-особенному.
Тебя ведут тайными тропами в лесной лагерь, и ты понимаешь, почему тропы тайные — над головой кружит немецкий самолет-разведчик, высматривает. Ты покорно предъявляешь документы и понимаешь, отчего так недоверчив взор часового. И землянки в чащобе еле различишь, даже стоя возле них. А потом садишься к рации, берешься за ключ — для дела садишься, важное сообщение передать, и трудно отделаться тебе от чувства, будто ты на весь мир, вопреки партизанской тайне и конспирации, объявляешь, где эти землянки и какие тропы к ним ведут… Или еще сравнение: словно бы ты стоишь один-одинешенек посреди поля и тебя отовсюду видно, и кто захочет, может выстрелить и попасть. Дурацкое чувство полной беззащитности, и ты его сам вызываешь, нажимая на покорно кланяющийся под рукой ключ рации.
Теперь он до конца понял ощущение выпускников Лесной радиошколы, когда им не в классе, а в немецком тылу приходилось приниматься за дело. И еще раз мысленно поблагодарил радистов с узла, выдержкой и спокойствием своим помогавших партизанским «северщикам» побыстрее освоиться, обрести радистскую смелость, уверенность.
Стали ясны и «мелочи», о которых никогда не говорили мужественные разведчики, возвращающиеся через фронт на побывку. Как трудно, например, настроить рацию замерзшими руками, как долго они согревали дыханием пальцы, прежде чем брались налаживать связь.
Собственные наблюдения, подробные беседы с теми, кто отсюда, из леса, держал связь с Центром, давали Стромилову богатый материал для выводов. Еще в Ленинграде ему было известно, что дневные сеансы связи проходят хорошо, а ночью — с большим трудом. Это потому, что частоты, на которых работал «Север», позволяли легко избрать наилучшие по условиям связи волны для дневной передачи и приема. Ночью же, чтобы выбрать в имеющемся у рации диапазоне наилучшие волны, приходилось основательно попотеть, и часто безрезультатно.
Да, все шло к тому, о чем уже поговаривали и на заводе, и на узле, и в штабе: нужен улучшенный вариант радиостанции, и среди других вносимых в него улучшений требуется еще раз, как это уже делалось, изменить диапазон частот, на которых можно вести прием и передачу.
Было и еще важное соображение, которым Стромилов собирался поделиться с Шатуновым. О том, чтобы тщательнее инструктировать не только радистов, но и партизанских командиров о порядке использования плановых сеансов связи и аварийных волн. Еще летом он докладывал о нарушениях принятого порядка связи, изложил свои соображения, как их избежать. Принятые Шатуновым меры улучшили работу радиосети. Но гайки, известно, со временем подкручивать надо. Новые и новые молодые радисты уходят в тыл, да не все хорошо понимают, что аварийные волны существуют действительно для аварийных случаев.
Стромилову один такой встретился. Не ладилась у него связь на рабочей волне, и вдруг он спокойненько так объявляет:
— Ничего, сейчас на аварийной волне попробую.
Пришлось объяснять, что это будет ЧП. Займешь беспечно узкую эфирную тропку в Центр, а она, глядишь, другому нужна, в самом деле по-экстренному. В фашистском тылу не один радист со своим «Севером», и отряд его не один, и как есть целое партизанское движение, так есть и система связи. Система должна работать четко.
А вообще покидал Стромилов бригаду довольный. Все, чем он занимался до сих пор, сотни разнообразных дел и забот слились воедино — и завод, и радиоузел, и Лесная школа. Хотелось поскорее добраться в Ленинград, поделиться с товарищами увиденным, порадовать их тем, чему радовался сам, — «Северкам» в лесных землянках, радиоузлу в просторной избе-пятистенке.
Странно — ему попался тот же летчик, что вез его тогда, темной ночью. И, забираясь в кабину, Стромилов, подшучивая, сказал:
— Ну, потерплю малость, и доедем.
Летчик понял, рассмеялся:
— Если не остановят!
— Нет, — сказал Стромилов, — не остановят!
Но он имел в виду не самолет, не пилота, не себя. Он думал о линии фронта, через которую они сейчас полетят, о том, что скоро и здесь, под Ленинградом, она двинется на запад и будет идти, наступать все дальше и дальше.
Девятьсот первый вечер
— Иван Николаевич, газетку новую видели? Знатная! — мастер Цветков семафором выбросил руку, показывая на новую, только что вывешенную стенгазету. — Молодежь разрисовала. Картина! Под стать светлому праздничку.
Ливенцов подошел быстрым шагом. Заголовки, точно, яркого цвета, буквы большие: «Конец блокаде!», «Слава тебе, родная Красная Армия!» Потом чуть помельче, не так красочно: «Фронтовые заказы января 1944 года — досрочно!», «Привет фронтовым комсомольско-молодежным бригадам В. Ольховской и Н. Егоровой, выполняющим полторы нормы».
«А как в других цехах? — подумал Ливенцов, пробегая заметку, выведенную аккуратным школьным, будто под диктовку, почерком. — Давно не интересовался стенгазетами. Это важно — стенгазеты. — И тут же остановил себя, усмехнулся: — Крепка привычка парткомовская — год уже прошел, а дела общественные, вот такие, по-прежнему магнитом тянут».
Почти год как он уж не секретарь парткома, стал директором завода. Произошло это вскоре после постановления правительства о восстановлении завода на полную мощность. Посчитали, что лучшего руководителя, чем Ливенцов, не сыскать: знаток производства и отличный организатор, авторитету позавидуешь, всех знает и все знают его, любят. Ему и честь выпала при всем народе принимать переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны — несмотря на блокаду, коллектив, изготовлявший радиостанции «Север», победил во всесоюзном соревновании! Неплохое начало было на новой должности — всего несколько недель директорствовал. Но словно бы и указание, что теперь у него, Ливенцова, иные заботы, иные дела. На стенгазеты времени не хватит, это пусть теперь Сочилин заботится, бывший инструктор горкома, а ныне секретарь парткома завода.
«Пусть он… — подумал Ливенцов, — только вот самому по-прежнему охота во все людские заботы вникнуть. Привычка, тянет…»
Цветков смотрел искоса, ждал, когда директор с заметкой ознакомится, да не выдержал, сам вслух прочел:
— «Ребята из бригады имени Зои Космодемьянской обязуются…» Вот здесь, здесь смотрите, — опять помолчал и громче, чтобы понятней было за гулом станков, отметил: — Просьбишка есть, товарищ директор, воспользуюсь вашим присутствием. Нельзя ли смене перерыв сделать на полчаса, помимо графика?
— А ведь верно! — понятливо обернулся Ливенцов. — Обязательно нужен перерыв. Очень приятно, Николай Дмитриевич, что именно вы и ходатай по такому вопросу.
