зарослях папоротника замер и затем умчался на юг благородный олень, вскрикнула куропатка.
Гро сказал себе:
— Разве не сочтут меня безумцем, столь опрометчиво и самонадеянно подвергшим свою жизнь опасности? Нет, это противоречит всякому здравому смыслу. И я поддался этому безрассудству в тот самый момент, когда благодаря своему терпению, смелости и политической мудрости и вопреки укусам фортуны добился всего того, в чем она до сих пор упрямо мне отказывала: когда после всех трагических событий я чудесным образом завоевал расположение и милость короля, который весьма благородно принял меня ко двору и, как я полагаю, лелеет меня, словно зеницу ока.
Он снял шлем, обнажив утреннему ветерку бледный лоб и черные вьющиеся локоны, и откинул голову назад, чтобы втянуть ноздрями душистый воздух с его торфяным ароматом.
— Но дураки они, не я, — произнес он. — Надеяться после всех трудов обрести вечное счастье — то же, что толочь воду в ступе. Разве недостаточно в диком буйстве природы примеров, чтобы высмеять подобные глупости? Словно в сказке о великих людях, завоевывающих и порабощающих целые народы, заря одолевает тирана-ночь. Сколь нежен дух ее, поднимающейся на горы подобно лани: бледный и ничтожный свет в сравнении с первородной тьмой. Но в ее войске идут все самые прекрасные и божественные силы: прохлада своенравных утренних ветерков, пробуждающиеся цветы, поющие птицы, роса, искрящаяся на искусных паутинках, что крохотные пряхи протянули от папоротника к боярышнику, а от боярышника — к влажному и изящному березовому листику, и юная заря смеется, полная сил, опьяненная собственной красотой, и в каждом аромате и оттенке — пламя жизни, вновь родившейся, чтобы восторжествовать над хаосом, медлительной тьмой и безродной ночью.
Но оттого, что заря в эти часы так пленила меня, должен ли я по-прежнему любить ее, когда, пресытившись триумфом, она превращается в ослепительный полдень? Скорее обращусь я, как сейчас к Демонланду, к печальному закату ее славы. И кто осмелится назвать перебежчиком меня, который, как и всю свою жизнь до этого, лишь следует этой великой мудрости — любить рассвет и закат, утреннюю и вечернюю звезду? Ибо лишь в них одних живет дух благородства, истинная любовь, и чудо, и великолепие надежды и страха.
Так размышляя, он медленно ехал, забирая по вересковой пустоши на восток и немного на север и впав вследствие странной гармонии, что воцарилась меж окружающим миром и его мыслями, в глубокую задумчивость. Он достиг края пустоши и поехал предгорьями, пересекая невысокие перевалы, прокладывая путь через лес и речные русла, то вверх, то вниз. Конь вез его куда глаза глядят, ибо тот никак им не управлял и не понукал его по причине глубокого раздумья, в которое погрузился.
Был уже полдень. Конь и его всадник оказались в поросшей зеленой травой небольшой лощине, посреди которой петлял в каменистом русле ручей с прохладной водой. Над лощиной возвышались высокие и стройные деревья. Над деревьями в жарком мареве виднелись пекшиеся на солнце призрачные горные утесы. Журчание воды, шум порхавших от цветка к цветку крохотных крыльев да звуки, издаваемые пасшимся на заросшей травой лужайке конем, — больше ничего не было слышно. Не шевелились ни один листок, ни одна птица. Затишье летнего полдня — неподвижное, насквозь пропаленное солнцем, более ужасное, чем любой ночной образ, — замерло над этой уединенной лощиной.
Гро, словно разбуженный самой этой тишиной, быстро осмотрелся вокруг. Конь, видимо, нутром почуявший тревогу всадника, перестал пастись и насторожился, выкатив глаза и подрагивая. Гро погладил и приласкал его, а затем, ведомый неким внутренним чутьем, по непонятной ему самому причине свернул на запад вдоль бокового ручейка и спокойно поехал к лесу. Там он остановился перед купой деревьев, росших столь близко друг к другу, что, пустившись напролом, он вылетел бы из седла. Тогда он спешился, привязал коня к дубу и стал взбираться вдоль русла ручейка, пока не добрался до места, откуда можно было взглянуть над вершинами деревьев на север на зеленую террасу примерно на одной высоте с ним в пятидесяти шагах вдоль склона, загороженную с севера тремя или четырьмя огромными рябинами на дальнем ее краю, и на небольшое, но очень холодное и глубокое озеро или пруд с чистой водой.
Он замер, держась левой рукой за поросший смолевкой скальный выступ. Несомненно, не дети людей танцевали сейчас на той тайной лужайке у ключа, да и не были это смертные создания. Возможно и принадлежали к таковым козлы, козлята и козочки с кроткими глазами, весело плясавшие там на задних ногах, но никак не прочие: существа с человеческим телом и заостренными волосатыми ушами, лохматыми ногами и раздвоенными копытами или белокожие девы, под поступью которых крохотные цветы голубой горечавки и золотистой лапчатки не склоняли своих головок, столь воздушно-легким был их танец. Для них играли сидевшие на покрытом дерном выступе скалы дувшие во флейты Пана маленькие дети с козлиными ногами и длинными заостренными ушами, тела которых на ветру и солнце стали цвета красной почвы. Но, то ли потому, что музыка их была слишком тонкой для смертного уха, то ли по какой-то иной причине, Гро не мог услышать ни звука из их игры. Над пейзажем царило тяжелое молчание пустого белого полдня, а горные нимфы и духи осоки, ручьев, скал и безлюдных вересковых пустошей двигались в фигурах танца.
Лорд Гро недвижно стоял в великом изумлении, говоря про себя: «К чему мой сонный разум воображает себе такие чудеса? Доселе лишь злых духов наблюдал я в их проявлениях; видел я фантастические образы, созданные и явленные магическим искусством; ночами мне снились необычайные сны. Но до этого часа считал я лишь никчемной выдумкой праздных поэтов то, что средь рощ, лесов, плодородных полей, на морских побережьях, берегах великих рек и ключей, а также на вершинах огромных гор все еще являются счастливому взгляду всевозможные нимфы и разные полубоги. Что я сейчас как раз и наблюдаю, и великое это чудо, хорошо объясняющее ту странную привлекательность, каковой эта угнетенная земля недавно пленила мои чувства». И он снова задумался, рассуждая так: «Если это лишь видимость, то она неспособна мне навредить. Если же, напротив, создания эти вещественны, то они наверняка с радостью примут меня и хорошо со мной обойдутся, будучи настоящими живыми духами гористого Демонланда, на поддержку и восстановление былых славы и величия которого я со столь странной решимостью направил все свои мучительные помыслы».
Движением он выдал свое присутствие и окликнул их. Дикие животные метнулись прочь и скрылись за склоном холма. Козлоноги, прекратив на миг свою игру на дудках и танцы, все сжались, наблюдая за ним недоверчивыми и испуганными глазами. Лишь ослепительные ореады[92] продолжали хоровод: кроткие девичьи уста, прекрасные груди, стройные и гибкие тела, одна изящная рука в другой, расходясь, сближаясь, и расходясь вновь в постоянно изменяющихся ритмах. Вот одна, чьи белые руки были сцеплены на затылке, а заплетенные волосы сверкали, словно золото, описала круг и томно склонилась; вот другая подпрыгнула и замерла, балансируя на носках, словно стрела солнечного света, пробившаяся сквозь крышу крон старого соснового леса, когда теплый ветер с холмов колышет макушки деревьев и открывает крошечный клочок неба.
Гро пошел к ним по травянистому склону холма. Когда он прошел дюжину шагов, силы покинули его конечности. Рыдая, он упал на колени и взмолился:
— Земные божества, не препятствуйте мне и не отвергайте меня; хоть и жестоко угнетал я до сего мига вашу землю, но так более делать не стану. Мои втоптанные в грязь добродетели лежат горьким укором мне. Поведайте милосердно, где мне найти владевших этой землей, дабы искупить свою вину перед теми, что были изгнаны из-за меня и моих сотоварищей, и стали изгоями, скрывающимися в лесах и горах.
Так молвил он, склонив голову в печали. И услышал он подобный пению серебряной лютневой струны голос, воскликнувший:
Он поднял глаза. Видение исчезло. Вокруг него и над ним были лишь полдень и лес — тихие, пустынные, залитые солнцем.
Лорд Гро вернулся обратно к своему коню, взобрался в седло и ехал на север среди холмов весь этот летний день, полный туманных образов. Когда подошел вечер, он уже высоко взобрался по крутому склону горы меж осыпей и травянистых лужаек, следуя по протоптанной дикими овцами узкой тропке. Далеко
