понимал, что за перепевы Геббельса теперь по головке не гладят, и стал заметать следы:
— Превратность войны не в том, что ее боги причастились ядом, — туда им дорога. Беда в крушении государства: страна без своей власти.
— Крушение фашистского государства — справедливейший итог войны, — сказал Елизаров. — Еще ваш великий предок Гёте говорил: «Крушение государства для меня ничто. Сожженный крестьянский дом — вот истинное бедствие». Гёте, разумеется, имел в виду несправедливое эксплуататорское государство своего времени.
В зале все замерли. Имя поэта приковало внимание молодых немцев, шевельнуло чувство национальной гордости. С заднего ряда поднялась невысокая девушка — телефонистка городской станции. Она говорила жалобным, плаксивым голосом:
— Я со своей мамой на себе испытала это истинное бедствие. Наш маленький дом сгорел на наших глазах в последний день войны. Кто сжег его? Свои летчики. Бросали бомбы на советские танки, а попадали на немецкие дома. Я всю жизнь буду проклинать их.
— Проклинать надо тех, кто послал летчиков, — сказал Вальтер.
— Летчик — шляпа, — заметил Курц.
— Варвар. На своих бросал, — чуть не заплакала девушка.
Лед молчания был разбит. Послышались проклятия войне. Курц молчал, не имел привычки подлаживаться под крик других. Ляпнуть что-нибудь против всех, в защиту войны уже струсил: советский офицер осадит. Вступил в свою роль Вальтер.
— Чтобы не горели от пороха дома, надо исполнить похоронный марш войне и ее любителям! — говорил Вальтер с подъемом. — Разве мы не можем с такими добрыми друзьями, — показал он на Елизарова, — веселиться в одном клубе, играть на одном стадионе, пить пиво за одним столом и петь одну песню? Можем и будем!
Забила в ладоши та девушка, которая плаксиво говорила о своем маленьком доме, еще кто-то захлопал, еще, стали аплодировать почти все. Курц сидел неподвижно, как истукан. Молчали и его закадычные одноклубники. Первый раз так слушали бывшие гитлерюгенды нового вожака молодежи. Вальтер отлично использовал обстановку и дар речи:
— Будем делать то, что желаем, что нужно для мирной жизни, и навсегда откажемся от военщины. Довольно брызгать дурной слюной: «Война обновляет жизнь», «Война оживляет разум». — Вальтер пускал стрелы в Курца. — Разум имеет свои права. Он заставит ходить пешком того, кто бросает камни под чужую машину. Мы — поколение восходящее и жить должны не только для своего века, но и для будущих веков. Это значит нести знамя мира и дружбы. Прошу высказываться.
Первым выступил Курц. Такая уж у него натура: или первым, или никаким. Он хотел поразить всех своей безумной смелостью.
— Я предлагаю немедленно изгнать из нашей Германии янки, чтобы они не избивали немцев. Я сам поведу вас. Кто презирает смерть — встать!
Никто не встал. Раньше, до падения свастики, по такой команде вскакивали все гитлерюгенды. Смерть в завоевательных походах считалась идеалом. Эту идею нацисты превратили в веру. После войны эта вера дала трещину.
Советский офицер Елизаров говорил о другой вере: жизнь лучше смерти, мир лучше войны.
Вальтер выступил против заскока Курца. Он сказал, что лучшим предупреждением янки будет дружба немецкой молодежи Восточной и Западной Германии с советской молодежью.
Несмело, робко один за другим собравшиеся захлопали в ладоши. Вальтер впервые почувствовал, что бывшие члены «Гитлерюгенда» отшатнулись от героя кафе «Функе».
У Курца закопошилось другое чувство от аплодисментов— чувство одиночества, будто пол ускользал из-под его ног. «Черти, не слушают мою команду, аплодируют Мелкозубке», — подумал он и закурил.
— Курить не полагается в клубе, — сказал Вальтер.
Все неодобрительно посмотрели на Курца. Михаил тоже покачал головой. Курц потушил папиросу, положил в спичечную коробку и склонил голову.
Собрание закончилось так, как намечал Вальтер. Свет погас, и на экране засветились слова: «Музыкальная история». Начался сеанс советского кинофильма.
Елизаров вернулся в комендатуру довольный. Успех Вальтера — его успех. Михаил подробно рассказал все коменданту.
В кабинет вошел Больце. Он пригласил Пермякова на чрезвычайно важное собрание, на которое соберутся коммунисты и социал-демократы и будут говорить об общей платформе. Пермяков отказался от участия в этом собрании. Больце доказывал:
— Выступит профессор Торрен — лидер социал-демократической организации. А вдруг он поведет гебауэровскую линию?
— Пусть поведет. Собрание поймет. Народ не обманешь. Решайте сами свои партийные дела. Комендатура не вмешивалась и не будет вмешиваться в партийную демократию.
Больце ушел. Собрание было необычно многолюдное. Самый большой цех мебельной фабрики, приспособленный для встречи коммунистов и социал-демократов, был тесен. Установили громкоговорители во дворе.
Профессор Торрен был побрит, одет в светлый майский костюм, хотя наступал август. На бортике нагрудного кармана торчал прозрачный розовый платочек. Седые волосы, намазанные репейным маслом, блестели. Больце дружески пожал ему руку и сказал:
— У вас, профессор, обновленная внешность.
— Не отрицаю. Осталось только душу обновить. Начнем. Открывайте собрание.
— По старшинству эта честь принадлежит вам, — показал Больце на трибуну.
Торрен стал перед микрофоном. Обычно в таких случаях почетного старейшину оглушают аплодисменты. На этот раз участники собрания изменили традиции. Никто не шевельнул рукою. Все таили чувство гнева на профессора за клеветническую статью в боннской газете. Старый социал-демократ чувствовал себя без вины виноватым, понимал скрытое негодование людей. Об этом он и сказал:
— Вы думаете, что перед вами стоит клеветник с седой головой? Нет. Перед вами человек, про которого можно сказать: не слепой, а не видел. Прозрел я только на тридцатом году пребывания в социал- демократической партии. Открыла мне глаза не только диалектика Гегеля, но и философия Маркса, которую я, к сожалению, познал лишь на шестом десятке своей жизни. Прозрел и понял тактику Гебауэра, которую, к несчастью, я обожествлял до последних дней…
Профессор Торрен захлопнул папку с конспектом своих дальнейших разоблачений и стал рассказывать о злоключениях в Бонне. Под конец он сказал во весь голос самое важное, что означало, по его мнению, обновление души:
— В моем возрасте человек обязан спросить себя: что ты делал и чего ты достиг за свою жизнь? Мне мое самосознание подсказывает: тесал бритвой глыбу— оружие мое оказалось явно непригодным. Глыбу, капитализм, надо разить другим оружием — мечом Маркса и Ленина. Социал-демократам надо принять его на вооружение. Позвольте мне, дорогие друзья, приветствовать предложение коммунистов об объединении наших организаций, — пожал Торрен руку Больце.
Все встали с мест, одобрив предложение. Речь повел руководитель коммунистов Больце. От их имени он коротко приветствовал социал-демократов и предложил избрать президиум. Попросила слова Гертруда. Резко размахивая рукой, она возражала:
— Я, как коммунист, предлагаю отмежеваться от социал-демократов, которые всю жизнь мешали рабочему классу идти вперед. Я предлагаю принимать в коммунистическую партию только лучших социал- демократов в индивидуальном порядке. Против их лидера. против Торрена, возбудить судебное следствие за клеветническую статью.
Профессора Торрена словно дубинкой ошарашили. Слова Гертруды больнее врезывались в сознание, чем угрозы Гебауэра и Хаппа. Те открыто жалили. А эта до сих пор скрывала свое жало. Профессору казалось, что и оправдываться неприлично. Он решил молчать, выслушать суд коммунистов. Если осудят его, не простят, то он молча уйдет с собрания и навсегда захлопнет за собой дверь, отойдет от политики, чтоб не мешать движению вперед.
Выступление Гертруды оказалось ложкой дегтя, вылитого в кадку меда. Все насторожились.
