Начальник политотдела достал из полевой сумки приказ к предложил прочитать его на партийном собрании. В приказе указывалось, что командующий армией высоко оценил боевые заслуги дивизии. За отличную службу парторгу эскадрона Сандро Элвадзе, в последнее время командовавшему взводом, присвоено офицерское звание. Затем перечислялся ряд других имен и фамилий. Коммунисты поздравляли друг друга — командование отметило их заслуги.
Прибавилась и звездочка на погонах младшего лейтенанта Елизарова: генерал не забыл операцию в Лихоборе. Но это сейчас не радовало Михаила.
Старшина Елизаров со своим другом Яковом Гордеевичем пошли получать продукты на торжественный ужин.
Ужинать конники собрались повзводно: не было большого помещения. Они хотели, чтобы командир эскадрона и парторг обязательно были на ужине в каждом взводе.
В торжественном ожидании сидели кавалеристы первого взвода. Вошли Михаил, Элвадзе, Яков Гордеевич и Кондрат Карпович. Тахав Керимов, исполнявший обязанности командира взвода, отдал рапорт. Началось незатейливое празднество. Михаилу стыдно было смотреть в глаза людям. Ему казалось, что они думают о нем нехорошо. Михаил готовился сказать кратенькую речь своим друзьям о задачах кавалеристов и закончить ее словами: «Бей врага всюду — не бойся смерти», но промолчал, сел за стол и опустил голову. Элвадзе шепнул ему: «Скажи казакам». Михаил покачал головой и махнул рукой.
— Что за пессимизм? Говори.
Михаил сказал все-таки, но таким подавленным голосом, что всем стало грустно.
В комнату вошел Пермяков. Ему было присвоено звание майора. Он извинился, что опоздал, поздравил конников с награждением, парторга с присвоением офицерского звания. Только Михаилу ничего не мог сказать приятного. Тяжелее стало у казака на душе. Хоть бы скорее узнать, что написано в проклятой газете! Начальник политотдела, отправляясь в другие полки, сказал, что вернется через три часа. Как долго тянется это время!
Торжественный вечер в подразделениях кончался. Михаил, Элвадзе, Кондрат Карпович и Яков Гордеевич пришли в свою квартиру. Зажгли керосиновую лампу, включили радио. Услышали знакомый голос диктора, сообщившего, что наши войска на подступах к Минску.
— А по сему случаю разрешаю выпить еще по одной, — Кондрат Карпович, достав заветную бутыль, налил в кружку спирта, выпил залпом.
— Разошелся, — с горечью сказал Михаил. — Довольно.
— И старый конь ест ячмень, — крякнул старшина.
— Правильные слова, — сказал Яков Гордеевич, — старый казак гуляет, а саблю не выпускает. Все хорошо, но с тобой, Михаил Кондратьевич, неладно получилось, — с сочувствием проговорил он. — Хоть бы до собрания или после собрания сообщили. Что же такое в газете про вас?
— Понятия не имею, — проговорил Михаил, — накаркали фашисты что-нибудь.
— Гадать не будем, — заметил Элвадзе. — Приедет начальник политотдела — узнаем.
Михаил молчал, все было немило: слова друзей, их сочувствие, даже мысли о Вере, вдруг возникшие, удручали его. Она обещала прийти на вечер — не пришла. «Наверное, узнала про плохую весть и отвернулась от меня». Чем больше Михаил думал о ней, тем горше становилось. Он вспомнил поговорку: друзья познаются в беде.
— Не горюй, сын, — пытался Кондрат Карпович подбодрить сына. — Если душа чиста, свинья не съест.
— Перестань убаюкивать, пустые слова, — оборвал Михаил отца.
— Ты не сердись, — вмешался Элвадзе. — Старый ворон зря не каркнет.
— Точно. Если натворил что в плену, то скажи лучше, — сказал старый казак.
— Да перестань же, черт возьми! Натворил, — передразнил Михаил отца. — Что натворил?
В комнату вошла Вера. На голове у нее была кавалерийская фуражка, на груди блестели медаль и орден. Она звякнула шпорами, прицепленными впервые за время службы на фронте. Михаил сразу улыбнулся, бросился ей навстречу, воскликнул:
— Чем не казак!
— Прошу извинить, что не пришла к вам на ужин — отправляла больного в санбат, — объяснила она.
— Извиняем, садитесь, спасибо, что хоть поздно пришли.
Михаил почувствовал, что с Верой ему стало веселее, спокойнее. Он налил ей вина, достал из своей сумки плитку шоколада и мандарин, припрятанный им на обеде у командира дивизии: там он был перед приходом во взвод.
— Чем богаты, тем и рады, угощайтесь, — поднес Михаил, чуть наполнив кружку, взятую у Кондрата Карповича.
— А сами? Я одна не буду пить.
Кружки появились мгновенно.
— Что за беда стряслась, товарищ полковник?
— Нехорошее дело, заявление вашего сына фашисты напечатали в своей газете, написано: «Гитлеру слава».
— Как так Гитлеру слава? Предательство! — схватился Кондрат Карпович за эфес клинка.
— Не сметь! — Начальник политотдела остановил руку казака.
— Тарас Бульба не спрашивал: сметь или не сметь? Мой сын, за измену — моя власть над ним.
— Никакой измены нет, — сказал Михаил. — Пусть трибунал разберет.
— Хватит моего трибунала, — грозно воскликнул Кондрат Карпович, — если только сказал: «Гитлеру слава»!
Свиркин успокоил его:
— Не волнуйтесь, старшина, вина вашего сына требует еще доказательства.
Елизаров-младший вспылил:
— Не уговаривайте его, товарищ полковник. Пусть трибунал разбирается. Пусть там судят.
— Это решит командование. Голову не вешайте. Все хорошенько продумайте и напишите объяснение. До свидания!
Кондрат Карпович с горя улегся спать. Вера, чтобы не мешать Михаилу, ушла.
Михаил сел за стол, придвинул к себе керосиновую лампу, принялся писать объяснение. Он несколько раз начинал, но рвал листки — не получалось. «Что писать? То, что говорил: «Гитлеру смерть», а откуда взялось слово «слава»? Не знаю, не знаю, не знаю!» Михаил проклинал себя, зачем написал те два слова в плену? Без них, наверно, не смастерили бы этот подлый документ. Ведь люди прочтут его, посмотрят на фотографию и скажут: предатель, раз родной отец схватился за клинок, значит могут и другие поверить. Михаил опять взялся за ручку, опять задумался. Ничего нужного не мог придумать. Он склонил голову на руки и тяжело дышал.
Пришел Элвадзе. У него были красные с мороза щеки. Он тронул Михаила за плечо, догадался:
— Объяснение пишешь? Чего молчишь?
— Что писать? Пусть судят.
— Не говори глупостей. Пиши, что получилась ошибка: не уничтожил свои писания, хотя уже знал, что могут захватить в плен.
— Я в плен не хотел сдаваться, один патрон в пистолете оставлял для себя.
— Так и пиши.
Опять пришла Вера. Ей хотелось хоть чем-нибудь помочь другу. Думая над злосчастным словом, она вспоминала стихи Михаила в боевых листках.
Многие четверостишия девушка заносила на память в свою записную книжку. Теперь Вера вспомнила, что в одном из стихотворений была строчка: «Слава донским казакам!» Она сказала об этом Михаилу. Тот обрадовался:
— А это стихотворение было написано в моей записной книжке, которую тоже отобрали немцы.
— Могли из разных мест вырезать слова, наклеить, как на телеграмму, сфотографировать — и в газету, — сказал Элвадзе и побежал сообщить об этом Пермякову.
