оказалась горстью пороха, брошенного в огонь. Эльзу свалили с ног слова об авторучке, от которой ни за что ни про что пострадала невинная добрая немка. Уцелеет ли теперь она сама? Эльза закинула голову назад, повела глазами по потолку, стенам: нет ли крючка? Повеситься — и конец…
В дверь постучались. Не за ней ли? Не открывать никому — таков наказ Пица. Но на этот раз Эльза изменила своему повелителю. Услышав голос Курца, она открыла дверь, не задумываясь.
Курц сообщил ей последнюю новость: жена профессора Торрена умерла…
7
Ночное небо облачно: оно то прояснялось, то опять заволакивалось. Мелькнет меж разорванных туч тусклая звездочка и снова померкнет. Выплыл на горизонте остророгий месяц, но клубящиеся тучи сразу задернули его. Пошел мелкий холодный дождик. Кутаясь в плащ, Хапп с беспокойством смотрел на шоссе: маршрутного такси на аэродром все не было.
«Наконец-то» — вздохнул Хапп, встречая машину у остановки. Из такси, уступая ему место, вышел Курц. «Он едет!..» — успел шепнуть ему Курц и исчез. Хапп сел в такси рядом с профессором Торреном и с притворным дружелюбием произнес:
— Какая приятная встреча! А мне говорили, что вы, профессор, уже бежали туда, на Запад?
— О! — воскликнул Торрен. — Что это такое? Заключенные свободно разъезжают по нашему городу?
— Как видите… — ухмыльнулся Хапп.
Профессор невольно отодвинулся. Ему не по нутру было ехать с человеком, который ни за что ни про что отправил его из штаба на передовую линию. «Опасный субъект, — подумал Торрен, — убьет и выбросит из такси». Профессор склонил голову на руки и тяжело задумался. Мысли не вмещались в его седую голову, умудренную социал-демократическими идеями. Почему этот осужденный военный преступник на свободе?
На аэродроме Хапп, спокойно высосав сигарету, вошел в самолет и подсел ближе к Торрену. Хапп умел жалить, не показывая жала:
— Вы, говорят, доживаете свои годы с большим сочувствием к Советам и коммунистам? Что же вы не отвечаете?
— Высший разум — не отвечать прохвосту. — Торрен решил идти наперекор.
— Бессмысленно на того сердиться, кто тебя не боится.
Да, профессор отлично понимал, что этот нацистский зубр не боится любого социал- демократического козла. Но и он, Торрен, теперь не мочало, как до войны. Время вылечило его от довоенной болезни, которую друзья называют теперь примиренчеством. Намек Хаппа не устрашил Торрена. Терять теперь ему нечего, кроме чести. Профессор стал отчитывать своего недруга, не стесняясь в выражениях:
— Лютер говорил, что остолоп употребляет слова для того, чтобы казаться умным. Что вы городите? Не боитесь? Это старая ваша песня. Вот вас, политических мертвецов, теперь никто не боится.
Народ узнал вкус жизни без принуждения. А вы, умник, несете нацистский вздор. Я же поумнел за это время, особенно после того, как от чьих-то, возможно, и ваших злокозней умерла моя дорогая супруга…
— Вы, оказывается, стали идейным, — надменно язвил Хапп. — Постараюсь с точностью передать ваши идеи вашему лидеру Гебауэру.
— Гебауэр не такая бестия, как вы.
Торрен отвернулся, стал смотреть в окошечко. Сквозь утреннюю голубизну он видел плывущую назад равнину Западной Германии. По шоссейной дороге ползали тягачи и танки, казавшиеся черепахами. «Маневры победителей», — подумал профессор. В зеленой дымке виднелись леса с широкими свежими просеками. Стало совсем светло. Скользнули под крылом самолета низкие дымящиеся терриконы буроугольных шахт. Потянулись узкие полосы льняных угодий у истоков реки Лан. За ними простирались пустующие земли графа, фамилии которого, как ни ломал голову Торрен, не вспомнил. Блеснул на раннем солнце многоводный Рейн, закованный в гранит деловыми соотечественниками профессора Торрена.
Вот и Бонн. С высоты городок показался профессору уютным и мирным. Хозяйничали в нем над немцами гладковыбритые, переодетые в штатское генералы без армии, научившиеся жевать американскую резинку.
С аэродрома профессор Торрен поехал прямо в резиденцию Гебауэра. Тот поцеловал своего сподвижника, долго тряс ему руку, восхвалял за стойкость и верность социал-демократическим идеалам, за непримиримость к коммунистам. Гебауэр не забыл пустить и слезу, выражая сочувствие Торрену по случаю гибели его жены.
— Вам, многострадальцу, история воздаст должное. Потомки будут боготворить ваше имя и заклеймят позором коммунистов за ваши муки.
— Почему коммунистов? — с недоумением спросил Торрен. — Злодейство совершила, к несчастию, немка, кем-то подосланная. А коммунисты относятся ко мне с уважением.
— Дорогой друг, — начал свою проповедь Гебауэр. — У них лесть и месть, как рука с перчаткой. Каждому школьнику известно, что та немка была советской разведчицей…
Торрен пожал плечами: «А может, и так». Он не стал осложнять разговора, начал расспрашивать о жизни в западной зоне.
— Возблагодарим провидение. Никакого посягательства на нашу десятилетиями испытанную политику. У меня в основном полное единство взглядов с новыми властями на социальные идеалы. И я от души приветствую оплодотворение истощенной немецкой экономики золотым дождем доллара и все- прогрессирующим импортом и экспортом. Друг мой, прошу представить мне доклад о вашем многотрудном функционировании, о давлении коммунистов и советского коменданта на нашу линию и об убийстве вашей дорогой жены на этой почве. Ваш доклад представит интерес для печати. Поэтому скажите в докладе о нашем генеральном курсе — идее демократического капитализма.
— Эту идею я отчетливо не представляю, — признался Торрен.
— Идея, профессор, в основном старая. Вы разве не читали резолюцию совещания лидеров социал- демократических партий? Я советую прочесть материалы совещания. Найдете и мои выступления.
— Благодарю, я прочту.
Гебауэр поместил Торрена в одном из покоев своей летней резиденции. Профессор отдохнул после дорожных неприятностей, пошел в хранилище печати. Хранитель оказался однокашником Торрена, старым социал-демократом. Он любезно открыл все двери и шкафы. Там были и заграничные издания, заокеанские многостраничные газеты, кричащие о молочных реках, которые потекут от Эльбы и до Ла-Манша, о манне, которая посыплется на немецкие? города. Однажды хранитель по секрету спросил своего приятеля:
— Запрещенного плода не хотите попробовать?
В отдельной подвальной комнате стояли железные шкафы. В них были запрещенные книги и конфискованные номера газет. Два старых социал-демократа, дыша в платочки, читали недозволенные сочинения. Профессор Торрен то и дело спрашивал хранителя:
— Это так и было?
После ответов он обычно записывал факт в свой толстый блокнот в переплете. Увлеченный запретной литературой, Торрен затягивал представление доклада. Гебауэр уже начинал подгонять профессора, журить его за неуважение к руководителю. Философу было обидно выслушивать нотацию: что он, не знает, что ли, какой день после воскресенья?
Наконец Торрен принес свой доклад. Гебауэр прочитал его и с сожалением сказал:
— Вы идете вразрез с нашими идеями. Видимо, сказывается атмосфера восточной зоны.
— Не отрицаю, — согласился Торрен, — влияние ощущается, но не вредное.
— Оно и мешает вам правильно ориентироваться. Вы пишете: «Идеи социализма становятся все
