удаленными отсюда пустошами в Гороховецком, Пошехонском уездах и навсегда поселяются на Диком поле. Кто — в рязанских землях, кто — в воронежских, кто — в тамбовских.
Лес, шагающий с севера, и степь, простирающаяся с юга, здесь сталкиваются, встречаются, и каждый приводит с собой своих обитателей. Лес — медведей, куниц, горностаев, волков, лис, зайцев, бобров, не перечислишь зверья тех веков; степь — дроф, чаек, перепелов, множество других птиц, коз. В озерах и реках кишела рыба. И травы здесь, и ягоды — и лесные и степные. Ковыль и сон-трава, клюква и земляника. А лес смешанный: дубы, сосны, березы, липы, рябины… И сады тут росли быстро, как в сказке, — и вишневые и яблоневые. И арбузы — только труд приложи.
В приданое дочерям крестьяне по традиции бобровые и куньи душегрейки давали, а за столом свадебным наряду с чарками крепкого русского меда и браги ставилась мордовская «розымчивая поза» — водка, что валила с ног самых заядлых плясунов. Мордву, стойко выдержавшую все набеги кочевников и выжившую, русские считали за побратимов. Браки меж русскими и мордвой, приносящие круглолицее и курносое поколение, были делом обычным.
На вольных ничейных землях разрешается селиться кому угодно: «утеклецам» — беглым крестьянам, служилым людям, казакам, замирившимся татарам, эмигрантам из Литвы и Польши, обнищавшим русским дворянам и однодворцам.
«Даже в первой половине XIX века у нас было много свободной земли, — пишет И. И. Дубасов, — и было в наших захолустьях такое приволье, что охотно шли к нам башкиры, калмыки, поляки, евреи и малороссы». (Калмыки, бежавшие, как когда-то гунны, от недружелюбных соседей — китайцев, по разрешению русского правительства поселились в прикаспийских степях в XVII веке.) Дивились новые поселенцы старожилам — рослым, осанистым, в плечах — косая сажень. Волка на охоте в лоб кулаком убивали, подковы шутя гнули… Голоса громкие, трубные, душа нараспашку, деньгам не поклоняются. Хлебосольство у них удивительное — любого прохожего к столу пригласят, накормят, напоят.
То были люди-воины, люди-пахари, изваянные двумя веками непрестанной борьбы и трудов на зависть сильными и, как все сильные, добрыми.
Постоянная общая опасность выковала из «неудачников» и «утеклецов» людей дружных, готовых заступиться друг за друга, потому что завтра, может, сам будешь нуждаться в заступничестве.
Еще в 70-х годах XIX столетия свежий глаз приезжих удивлялся тамбовцам.
Сестра пианистки В. В. Серовой (жены композитора Серова) восторженно писала из Липецкого уезда: «Степи… Огромная природа. Природа времен прошлого земли. И люди соответствуют этому… крепкие, с медными голосами».
Скульптор И. С. Ефимов, сам богатырь, с юмором писал о тамбовских женщинах: «…там совершенно потрясающие ярмарки. На них девки приезжали с меня ростом… мощные. Там такая мода была — они надевали по четыре рубашки, по семь юбок и идут — по четыре в ряд… когда идут, думаешь — пронеси, господи, не раздавили бы».
Под стать могучей и прекрасной природе были эти крепкие люди. «Выйдешь в степь — чудо! — писал художник Васильев, автор «Заброшенной мельницы» и «Мокрого луга». — Рожь без границ, гречиха и просо, пчелы и пасеки; журавли да цапли со всех сторон плавают в воздухе, а под ногами бежит ровная, степная дорога с густыми полосами цветов по бокам. Воздух, особенно утром, дышит ароматами (без преувеличения!), так что чувствуешь, как он входит в легкие…»
Эка благодать в степи! И как поражала она приезжих! Само название «степь» побывавшие здесь восхищенные путешественники-иностранцы увезли с собой вместе со словами «самовар», «калач», «кисель», «борщ», «тройка», «балалайка», «щи», «квас», «мед», «воевода» и другими, так и живущими по сию пору и по французском и в английском языках.
…Всех добровольцев со всех концов земли охотно принимала Тамбовщина. Приняла и боронивших ее Лодыгиных.
Карьера царедворцев не привлекала, по всему видно, привыкших к походной жизни ратоборцев. Они словно уходят в добровольную опалу и не в пример далеким родичам своим Шереметевым, Неплюевым, Коновницыным почти не появляются при дворе Петра I, потом при его преемниках и преемницах, вплоть до Елизаветы.
Но и при державной дщери Петра, и при Екатерине II они скромно стоят в отдалении от трона. Служат в полках иль, что реже, по гражданской или ученой части, и не только не богаты, скорее бедны. Трудно найти этому документальное объяснение, но можно предположить, изучив их родословную и деяния, что чужда была лодыгинской натуре особая лукавая мудрость придворных, не прельщала их карьера, зависящая от причуд и капризов властелинов. Да и самим коронованным владыкам едва ли могли понравиться прямодушные потомки ратников, умеющие доказывать свою преданность делом, а не словом.
Василий Михайлович Лодыгин при Петре I был главою «казенной команды рудознатцев», впервые в России объединившей разведчиков недр. Его стараниями не только разведаны многие руды, но и поставлен завод железоделательный «позади новопостроенного города Осереды» (ныне — Павловск Воронежской области). Дружил Василий Михайлович с В. Н. Татищевым, В. И. Генниным, знался со знаменитым графом Брюсом.
При Екатерине II в Петербурге более-менее на виду было два Лодыгина, служащих по гражданской части, но и они на тихих ученых поприщах умудрялись проявлять свой бойцовский лодыгинский характер.
Был Григорий Лодыгин — писатель и переводчик. Сам себя он называл «дельности сочинитель». Его перу принадлежит книга переводная с немецкого «Перемена светской моды, доказанная в истинной и трогательной истории» (1788 г.).
16 июля 1781 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» сообщала: «Сего июля 9 числа в обыкновенном собрании Санкт-Петербургской императорской академии наук представлена была новоизобретенная господином коллежским советником Д. М. Ладыгиным для гонки спиртов, благовонных вод и масел машина, которую он назвал «перекуб». Сия машина освидетельствована господами академиками Лепехиным и адъюнктом Георгием».
Далее газета сообщала отличие этой машины от уже известных: конусообразный вид колпака, или верха, и две трубы, посредством которых не только самые легкие и чистые, но и «густые пары извлекаться могут».
Перекуб гнал «крепчайший спирт» для производств отделением воды от «хлебного пива», благовонные масла: анисовое, мятное, коричное, гвоздичное — и еще всевозможные душистые воды.
Дмитрий Михайлович, уже отошедший от дел за возрастом, на досуге и книжечку писал, где изложил все те известные ему знания по химии, что могут пригодиться в домашнем хозяйстве. Назвал он ее «Новое приспорье всякому домоводству на Руси». «Здравствуйте же и благоденствуйте все добрые люди, да и опытов пользу себе, можете добром помянуть меня, старца», — обращается он к читателям. Он рассказывает и о том, как изготовить его «перекуб» и как наладить производство масел, спиртов, средств для выведения пятен… Но все это мелочи перед тем, чем, как видно, занимался старый химик всерьез и что изложил в длинном оглавлении своего одного из первых, пожалуй, в России популярного труда по «домашней химии»: «Указание простому народу о силе и годности пепла или золы древесной. Показание в крестьянском быту, как мыло варить. Показание, как у крестьян в бытовой их порядне делать запросто самолутший поташ. О дегтярном мыле, вновь изобретенном и многой его пользе. К статье об чести и о торгу Российскими полотняными товарами, тоже и железом в некоторые чужие края».
На эту же тему сохранилась еще одна книжка Дмитрия Лодыгина — «Книжие новому приспорью, добавок только за десять копеек. Кто же купит всю книжку, тому даром, а кому на руку придет, тому сто рублей не деньги» (1780 г.). Автор намекал в длинном названии книги на то, что прочитавший ее и действующий по ее рекомендациям, то есть ставший варить мыло по-научному, разбогатеет. Его другое сочинение, научно-популярное, как назвали бы мы, «Известия в Америке о селениях англицких, в том числе ныне под названием соединенных провинций»… тогда, в 1783 году, рассказало широкой публике о далеком континенте и подсказало не только выгоду от торговли с Америкой «нашим дегтем, мылом зеленым, сукном
