А родовое имение числилось за ним одно — сельцо Ермолино в Дмитровском уезде Московской губернии, — еще из рук, должно быть, Ивана IV полученное его предками.
Подорожные начинались магическими для станционных смотрителей словами: «…по указу ее величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны…»
Цель подорожной в том, чтобы сержанта Наваринского полка, накануне отставки получившего чин прапорщика, надлежащим образом признавали и «почитали по дороге и на дому» да лошадей давали не мешкая.
«Оному прапорщику Лодыгину при следовании в в сельцо чинить везде свободный проезд и там, где жить будет, за службу его показывать всякое благодеяние». Обычны для того времени и заключительные строчки подорожной: «напротив чего ему, Лодыгину, отнюдь по озлоблению шкоду не чинить и содержать себя опрятно».
Но вряд ли сомневались в нем давшие подорожную. В патенте на звание прапорщика есть и слова, характеризующие его весьма положительно: «Должность исправлял добропорядочно, штрафа ни за что никогда не брал» (то бишь не получал, служил безупречно). К тому же получение нового чина — прапорщика объяснялось тут же: «За оказанные к службе нашей ревности и прилежности» (что, впрочем, было стандартной формулой пожалования в чин). Отставку же «свежеиспеченный» офицер испросил, указывая ее причину — «болезни и слабость здоровья».
В этом втором документе — патенте на звание прапорщика, заверенном генералом князем Федором Щербатовым, в адрес прапорщика следуют обычные предостережения: «И мы надеемся, что он в пожалованном нами чине верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму офицеру надлежит».
Всего в 20 лет, когда дворяне только начинали свое восхождение по служебной лестнице, что, кстати, весьма облегчилось именно после вступления на престол Екатерины — с 1762 года, сержанта, участника трех походов (в документах не указано каких), вдруг увольняют со службы, одновременно повышая в чине, и отправляют подальше от двора.
Истинные причины столь ранней отставки вряд ли можно установить — компрометирующие документы «надлежат уничтожению». При дворах государей, и особенно при дворе Екатерины II, взлетевшей на русский престол на руках гвардейцев, нераскрытых тайн предостаточно.
Прапорщик Лодыгин, несмотря на «слабость здоровья», прожил долгую жизнь — в 1810–1811 годах увидел своего внука, названного Николаем в его честь (отца изобретателя).
Все долгое царствование Екатерины прожил в глуши, из своего тамбовского далека наблюдая за победами Румянцева, Ушакова, Суворова.
В 1776 году он женился на Елене Лукиничне Вельяминовой — дочери соседнего помещика, тоже из древнего рода служилых людей. В ее приданое входило сельцо Стеньшино близ уездного города Липецка, знаменитого липовыми лесами, липовым же медом, а со времен Петра — водами. Царь-плотник строил здесь из 26 корабельных рощ первый российский флот, а заодно ввел тут производство кос и грабель, как утверждает Дубасов.
Жизнь в деревенской глуши для дворянина, вышедшего в отставку, была тогда делом не только обычным, но и почетным.
На ярмарки ехали всем семейством, как на праздник. «Городом мы лакомились, ездили туда как на какой-нибудь пикник и возвращались домой, к делу», — пишет Терпигорев. Какие же дела были у дворян- помещиков?
«Дворянское дело было: приказать вспахать, посеять, сжать, обмолотить и зерно продать». Собственно, «полицейские функции», как считает беспощадный критик своего сословия Терпигорев. Существование было действительно беспечальным! «Забот и волнений у нас ровно столько, сколько у свеклы и подсолнечника… Охота, конюшня, черт знает зачем поездка в уездный город, через три года поездка в «губернию» на баллотировку и — один раз в жизни событие этой жизни — поездка в Москву, в опекунский совет».
В тонкости помещики вникали редко, да и мало в хозяйстве понимали. Зато знали толк в лошадях, собаках и с осени до весны гонялись верхом в окружении гончих и борзых за зайцами, волками, лисами.
Все сплошь усатые, «в высоких сапогах, в фантастических костюмах, с меховыми опушками, увешанные кинжалами, ножами, рожками…», они, подобно средневековым русским витязям, своим предкам, проводили свою жизнь на коне, но гигантская пропасть разделяла их от дедов и прадедов — ратников. Охота — от праздности, скачки по полям — от скуки — пародия на суровую жизнь предков — воинов и защитников.
Жены их вели жизнь еще более однообразную: рожали детей, передавая их кормилицам, нянькам, мамкам; заготовляли припасы на зиму: рубили капусту, мочили яблоки, настаивали наливки и, набив погреба-ледники битой птицей, мясными тушами, закупоривались на зиму изучать сонники, раскладывать пасьянсы. Некоторые заводили мастерские, тогда забот прибавлялось — нужно было приглядывать за девками — кружевницами и ковровщицами, ткавшими годами приданое дочерям хозяйки, которого хватало на долгую жизнь.
Однообразие сельской жизни изредка нарушалось приездом родственников или соседей — на именины, крестины, поминки…
Так неспешно протекала жизнь, приучая потомков скорых на сборы ратников к праздности и лени, к мелким радостям и минутным огорчениям, укрепляя в них мысль о своем безграничном всевластии над вверенными им крепостными крестьянами до того, что некоторые из них доходили до изощренного изуверства, инквизиторских пыток, когда даже снисходительный опекунский совет принужден был заниматься разбирательством жалоб крестьян и соседей дворян на самодура и учреждать над имениями его опеку.
Никто из крепостников не поминал указа неудачного царя Петра III о вольности дворянства — первого указа, который давал свободный выбор — служить иль не служить, объясняя это тем, что дворянин должен быть на земле хозяином, отцом своих крепостных, их попечителем; зато все «в твердость», то бишь назубок, знали и цитировали указ Екатерины II о вольности, давший помещикам, практически ничем не ограниченные права. (А ведь еще недавно, при Анне Иоанновне, дворянских недорослей разыскивали специальные экспедиции по тамбовским глухоманям, хватали и везли на службу в полки, на ученье.) Вожделенный указ о вольности можно сравнить со стрелкой на железнодорожном пути, закрывшей прямой путь и открывшей запасной, ведущий в тупик. Догадывался ли об этом «стрелочник» — императрица Екатерина II, — трудно сказать, а вот дворяне уж точно не подозревали подвоха вплоть до реформы 1861 года, когда за каких- нибудь 10–20 лет их сословие сошло на нет, уступив место новой знати — денежным тузам из кулацкой среды, из купеческой, из заезжих иностранных финансовых воротил. Но до этого дворяне воздавали хвалу императрице-милостивице…
Бунтошным временем прослыл в русской истории XVIII век — «золотой век» для дворянства и палочный для крепостных. Восстаний было много, а грозное пугачевское потрясло всю Россию, докатилось и до соседнего с Лодыгиным города Козлова. Бунтовали униженные потомки тех, кто заселял эти земли свободными, научась за себя постоять перед любым супостатом, теперь, попав в крепостную зависимость, должны были гнуть спину перед барами и чиновниками.
Тамбовский областной архив и печатные труды губернской архивной ученой комиссии свидетельствуют как о многих случаях сверхжестокого обращения с крестьянами, так и о малых и больших выступлениях крестьян против произвола.
К чести Лодыгиных, их имен в этих обвинительных документах не значится, так же как среди бунтовавших деревень нет тех, что входили в их владения (сегодня это часть Петровского района Тамбовской области). Стало быть, отношения у предков Александра Николаевича с крестьянами были не такими, чтобы вызывать их открытый протест.
