стрижка на голове которого напоминала облезлый кактус. Кактус буркнул в трубку «о'кей», потом посмотрел на меня, приблизился.
— Я покажу, — сказал и обернулся к Лопоухому. — Пиши, Виталя.
В результате интервью давали оба. Назвались Виталей и Димой, правда, ни погонял своих не сообщили, ни принадлежности к братве — «тамбовской», «казанской» или прочей. Тонкий листочек бумажки, исписанный мелким почерком, аккуратно свернули трубочкой, потом Виталя сверху написал имя, вытащил из кармана пачку сигарет, снял с нее целлофановую обертку, вложил, записку в обертку, достал зажигалку, чиркнул и тщательно запаял концы.
— Вот так, — сказал. Кактус кивнул.
— Объясните теперь, пожалуйста, нашим телезрителям, что такое малява? — проворковала я, готовая к тому, что меня сейчас пошлют подальше.
Не послали.
— Ну… это документ, — родил лопоухий Виталя после некоторого напряжения извилин — или что там у него между ушами, скрытое черепом.
— Более важный, чем всякие бумаги с круглыми печатями и подписями официальных лиц, — совершенно серьезно добавил Дима-Кактус.
— Силу большую имеет, — опять открыл рот Виталя. — Для тех, кто там, Лопоухий кивнул на другой берег Невы.
Я поблагодарила Виталю с Димой от имени телезрителей и от себя лично, и мы, довольные друг другом, расстались. Малява осталась у меня.
Джип отъехал, я велела Пашке выключать видеокамеру и двигать в машину, где вручила ему термос. Оператор вылакал половину, потом поднял на меня глаза. Пашка, судя по их выражению, начинал немного соображать. До этого работал на автопилоте.
— Ты в самом деле хочешь это в эфир дать?
Или это ты для себя выясняла?
— Ив эфир, и для себя, — ответила я.
Вечером, дома, я приготовила еще одну маляву. От себя лично. Тому, ради которого я занялась тюремной тематикой.
— Что это ты вдруг стала снимать сюжеты про «Кресты»? — спрашивали одни знакомые.
— Что это ты вдруг стала писать про тяжелое положение заключенных? интересовались другие.
— Что это ты вдруг повадилась брать интервью у тех, кто успел побывать «за забором»?
Просто в «Крестах» (вдруг?) оказался человек, которого я любила.
Люблю.
Поняла, что люблю, когда он оказался там.
И что мне никто не нужен, кроме него. До этого я боролась с собой. Вернее, во мне боролись женская гордость и любовь. Раньше гордость побеждала. Но когда он попал в «Кресты», победила любовь. Я поняла: это мой шанс заполучить его обратно и «сохранить лицо». И что я использую все свои журналистские связи и контакты, установленные за годы работы криминальным обозревателем, чтобы его оттуда вытащить. И установлю новые, найду каналы.
Любой канал. Ментовский, гуиновский,[1] воровской…
Телевизор, стоявший в камере, казалось, работал двадцать четыре часа в сутки. Вначале он дико раздражал Сергея, как, впрочем, и многое другое. Потом Сергей привык и перестал реагировать на звук. И на запахи. Человек привыкает ко всему. Да и это была возможность регулярно видеть Юльку… У кого еще из сокамерников была такая возможность? В смысле видеть свою биксу. Хотя Юльку все знали (заочно, конечно), а уж когда она занялась тюремной тематикой, стали смотреть регулярно. С таким же интересом, как смотрели наиболее популярные в тюрьме аэробику и художественную гимнастику… Юлька, правда, никогда не появлялась полуодетой. Хотя, наверное, многие представляли, какая она… И только Сергей знал… И только он один знал — вернее, догадывался, — почему она вдруг начала делать репортажи о тюрьмах и зонах, а не просто о криминале. Раньше-то она ведь только с мест преступлений вещала и описывала их в своих статьях. А тут такое забабахала в своих «Невских новостях»… Боже, какой же он был дурак… Почему он женился на этой козе Алке?! Зачем она была ему нужна?! Уже на развод подала, коза.
А уж про «дачки» и свиданки даже говорить не приходится. А Юлька, судя по всему, вполне может тут появиться в самое ближайшее время.
Сергей посмотрел на часы — наручные часы не из драгметаллов можно было иметь. Как хорошо, что он в свое время не купил золотой «Ролекс». А ведь хотел, идиот.
Сергей придвинулся к телевизору. С камерой, можно сказать, повезло — в этом плане. А то ведь телевизоров только 172 на 855 камер.[2] Большинство не имеет возможности ничего по ним смотреть. Так что пусть уж лучше раздражает сутки напролет…
К телевизору уже подтягивались многие из тех, кто не смотрел другие передачи. Через несколько минут должна была начаться криминальная хроника. И в кадре появится Юлька.
Юлька стояла на набережной Робеспьера и вещала о «Крестах», маячивших на заднем плане.
Между Юлькой и «Крестами» несла свои воды Нева, освещаемая ярким солнцем… А ведь когда сегодня днем Сергей смотрел на тот берег, ему показалось, что он видел там ее… Юльку… Только солнце слепило глаза, и он не был уверен. Или просто почувствовал, что она там?
— Э, так это же Лопоухий с Кактусом из сухоруковских. Ну пацаны дают! — воскликнул кто-то из сокамерников. к «Это Юлька дает, — подумал Сергей, а не пацаны. Значит, ждать маляву? Юлька что-то придумала?»
Он уже давно понял, что рассчитывать ему больше не на кого.
В огромном кожаном кресле в позе отдыхающего тюленя развалился мужчина лет пятидесяти пяти на вид. Весь его облик излучал силу и власть. Рубашка на волосатой груди была расстегнута, и под ней были видны синие купола. Количество куполов — количество судимостей. На нескольких пальцах и на правой кисти остались шрамы от сведенных татуировок.
По обеим сторонам от властного мужчины сидели молодые парни. И одному, и другому было лет по тридцать. Все трое смотрели криминальную хронику. Когда передача закончилась, старший щелкнул «лентяйкой» и посмотрел вначале на одного парня, потом на второго.
— Ну что, звезды экрана? — процедил. — На хрена засветились? Мусорне захотели о себе напомнить? Чтобы они о вас не забывали? Вам этот головняк нужен? Или гуси улетели,[3] когда эту биксу увидели?
— Это все она, — промычал Лопоухий. — Гадом буду, она…
— Она нас… — Кактус задумался, подбирая нужное слово, — приворожила!
— Да, Иван Захарович, — тут же поддакнул Лопоухий, — она как начала сладким голосом…
— Не гони пургу!
— Мы с Кактусом как заговоренные… Гадом буду! Даже не в курсах, как так могло получиться…
— Зато я в курсах! — рявкнул старший, но тут же успокоился и произнес в задумчивости:
— Без этой стервы, думаю, не обошлось. Серега один бы не потянул. Все беды в этой жизни от баб…
— Да, Иван Захарович, — тут же поддакнул Лопоухий. — Все зло от них.
— И о чем думал Господь, когда создавал Юлию Смирнову? — произнес Кактус.
— Да Господа там и близко не было! — расхохотался тот, кого именовали Иваном Захаровичем. — Отвернулся Господь, и тут же за дело взялся дьявол.
— И она свалилась на наши головы, — сказал Лопоухий.
— Что прикажете, Иван Захарович? — спросил Кактус.
Старший задумался. Думал долго, потом хитро усмехнулся и заявил:
— В отношении Смирновой пока ничего не предпринимать. Работать только с Татариновым. И остальными участниками комедии. Драмы.
И посмотрим, как Юленька выкручиваться будет.
