сюда движется лодка или отсюда. Они стояли на косогоре, глядя в том направлении. В слепящих солнечных блестках весла казались черными, как и лодка, и человек в ней тоже. Только по мере приближения предметы постепенно обретали краски.
— Ма-ма! Ма-ма! — прыгая, кричал Марис, но расстояние, очевидно, было слишком велико чтобы она могла расслышать, во всяком случае, крылья лодки не изменили своего ритма: весла взлетали и опускались, взлетали и опускались. Ветер, набегавший с водной глади, развевал Рудольфу волосы, потом стал трепать и галстук.
— Ну, я пошел.
Марис взглянул на него.
— Дома тебя ругать будут, что так долго?
Рудольф улыбнулся.
— Можно сказать и так. Ну, до свидания, Марис!
— До свидания… Рудольф! Но ты только приходи! Ладно?
Рудольф шел, слыша собственные шаги по утоптанной, видно — много хоженной тропке. Кто по ней ходил, когда и зачем? Как и по дороге сюда, им вновь овладело противоречивое чувство вроде бы удовлетворения и вместе с тем разочарования.
4
Порывистый ветер, дувший с противоположного берега, разгонялся на просторах Уж-озера, относя слова мальчика, и Лаура не поняла, что кричал ей сын.
— Что?
Нет, не разобрать, долетали всего лишь бессвязные обрывки фраз. Плоскодонка выплыла на мель, стукнулась о мостки веслом, нос лодки со скрежетом проехал по мокрому плотному песку. Лаура поднялась, накинула цепь на причал, заперла висячий замок.
— Что ты привезла? — спросил Марис, переваливаясь через борт на настил.
— В магазине были баранки. Хочешь?
— Ага!
Баранки сильно зачерствели, возможно даже, их пекли в районом центре, и, разумеется, не сегодня и не вчера, а еще на прошлой неделе, но ведь в Заречном этот товар застанешь в кои-то веки, и Марис сразу принялся грызть баранку, как белка.
— Знаешь, — не переставая хрупать, говорил он, между тем как Лаура выгружала на берег сумку и сетку с бутылкой растительного масла, банкой килек и буханками хлеба, — приходил Рудольф.
— Кто? — переспросила Лаура.
— Ру-дольф.
— Кто это такой?
Марис замялся. Взрослых иной раз не поймешь, до того бестолковые, что просто не знаешь, как объяснить; ну, Рудольф есть Рудольф.
— Видишь, он мне завязал ногу,
— Доктор?
— Да!
— Так и надо говорить, а не…
— Так он сам сказал мне, что он Рудольф! — стоял на своем Марис.
— Мало ли что. Взрослых нельзя так называть.
— Почему?
— Они… сердятся.
— Ну да. Ничуть. Мы вместе хлеб ели. Я ему дал откусить.
Марис понял, что проболтался. Взрослые такие чудные, всего-то они боятся: ножа боятся, спичек… Чуть что — сразу прицепятся!
Но Лаурины мысли были, по счастью, о другом.
— А бабушка что? — рассеянно осведомилась она.
— Бабушка, на озере полоскала белье.
— Он просил лодку?
— Нет, ничего не просил… Я ему показал тропинку. Он увидал, что ты едешь, испугался и ушел.
— Да ну тебя, болтун! — сказала Лаура и смущенно засмеялась. — Возьми, Марис, поставь на место весла! Только носи по одному.
Однако мальчик впрягся в весла, как конь в оглобли, подтащил к кусту оба сразу, прочертив ими на песке извилистые полосы, и, вернувшись, ухватился за сетку:
— Дай мне!
— Она тяжелая. Возьми лучше сумку.
Но и сумка была не намного легче. Марис тащил ее, перегнувшись на одни бок, часто перекладывая ношу из одной руки в другую и сильно прихрамывая, однако от помощи наотрез отказался.
— Сам! Я сам!
— Зайгу тоже доктор посмотрел? — по дороге спросила Лаура.
— Да, шептались чего-то в комнате.
— И как она?
— Плакала, а теперь спит, — повторил Марис как заученный урок и еще раз чистосердечно рассказал, что съел приготовленный для мыши сыр.
— Беда с этими мышами, — посетовала Лаура. — Хорошо, что в магазин наконец привезли мышеловки.
Марис покосился на нее.
— И мыши в них… дохнут?
— Да.
— Вот визгу-то будет, — глубокомысленно заключил Марис, не предвидя ничего хорошего, и в который раз переложил сумку в другую руку.
Лаура вздохнула.
Конечно. Конечно, «визг» будет, как выразился Марис. А что делать? Старый дом весь изрешечен норами, оттого и тепло зимой совсем не держится… Странная девочка! Многие ребятишки в первых классах даже в школу, открыто и потихоньку, носят с собой кукол, зайчат, уток. Лаура не могла вспомнить ни одной игрушки, которую Зайга по-настоящему бы любила. Из поленьев, внесенных со двора топить печь, она строила дома, дружила с поросенком, который бегал за ней, тоненько хрюкая, привязалась к Пичу, смешному человечку, которого вырезала из огромного корявого клубня, когда чистила картошку. Ее сердце пугающе влеклось к недолговечному, чего не удержать. К поленьям дров, которые сгорали. К поросенку, который превратился в грязного, натужно пыхтящего борова. К Пичу, который в несколько дней утратил признаки жизни — почернел, высох, съежился, и куры, забравшиеся в кухню, выклевали ему лилово-синие выпуклые глаза-черничины. К мышам, которых Лаура собиралась вывести.
«Ну а что есть долговечного? — думала она, поднимаясь на гору вслед за сыном. — И разве вся наша жизнь в конце концов не есть стремление и невозможности что-то удержать?»
Нитяные ручки тяжелой сетки врезались в ладонь.
Она устала. Со стороны смотреть — прямо смешно. Что она — горы ворочала? Вымыла всего один класс, к тому же еще Эгил помог вставить рамы. Из родителей явилась только прабабушка второгодника Харальда, больше из любопытства — взглянуть, как выглядит школа после ремонта, а не пачкать руки. И какой с нее спрос? Человеку семьдесят лет, если не все семьдесят пять. Не заставишь же ее гнуть спину, весь пол заляпан мелом и краской, его только отскребать, больше ничего не остается.
Свекровь перед окнами пропалывала цветы.
— Долго ты провозилась.
— Все так позасыхало, что до трех раз мыть приходится. Пока еще пол мокрый, кажется чистым, а
