На всякий случай, мол, если кто простынет… Давай! Время деньги, как говорят французы.
— Англичане.
— Все едино.
Эйдис и себе налил.
— Ну, поехали! Ух, огонь! — Он отер губы тыльной стороной ладони. — Закусить хочешь?
— Нет.
— Постой, — вспомнил Эйдис, — я же тебе, брат, не рассказал про угря… Время было, как теперь, к осени. Выехал я на озеро, зацепил перемет за кручу, против берез которая. Свежими червями наживил, все как положено… — Он взболтнул в бутылке остаток, будто на дно могла осесть гуща, и снова наполнил стопку. — Еще по одной?
— Можно.
— Наутро, сталбыть, чуть свет еду проверять. Тяну — а из воды вылазит не разбери-пойми что… Пей до дна! Хе-хе, целый клубок…
— Живой?
— Ну да! Ходуном ходит! Стал я распутывать, да куда там! Бьется, только хвосты хлопают…
— Что же, у него был не один хвост?
— Хе-хе-хе, слушай дальше… Пока-то, пока я распутал! И что ты думаешь — на крючке был угорь. Его возьми да проглоти сом. А угорь, шельмец, вылез у него в жаберную щель.
— Не лей…
— Не веришь? — обиделся Эйдис. — Разве я, брат, когда болтал тебе зря?
— Я говорю — не лей коньяк на пол!
Старик опомнился, опрокинул стопку и крякнул от удовольствия.
— Э-та-та-та… Да, вылез это он, а дальше ни взад, ни вперед, мотается у сома, как говорится, перед носом. Сом терпел-терпел, возьми да проглоти его второй раз. Но угорь есть угорь — вылазит через другую жабру. Переплелись, как парень с девкой, не разнять… — Эйдис оборвал свой рассказ, лицо его стало напряженным.
— Ветер, — сказал Рудольф.
— Ветер, — согласился старик. — Тьфу, мне показалось — Мария. Ну, брат, давай добьем, тут уж оставлять нечего.
Крышечка снова наполнилась.
— Руди, но ты скажи мне как на духу: хороша была моя речь?
— Хороша.
— Хороша, говоришь…
Его взгляд смягчился, зажатая в руке стопка дрожала, у старика, видно, зашумело в голове. Рудольф же, напротив, от двух-трех рюмок никакого опьянения не чувствовал, он пил, разговаривал, даже шутил, хотя беспокойство, тревога тлели в нем подспудно, так, как горит торф: огня сверху не видно, но его не погасить.
Когда он вышел во двор, над лесом по горизонту горело зарево. Ночь наступала бурная, кругом стоял шум, свист, шелест. Рудольф не знал, куда пойдет, что будет делать, он только чувствовал, что ему не уснуть. Когда стихал ветер, было слышно, как плескались о берег и бились о лодку волны, и он без всякой цели направился вниз, к озеру. Он был в одном свитере, без шапки, ветер трепал его волосы, дышал в лицо прохладой. Горбатые волны катились к берегу, Уж-озеро, сколько хватало глаз, зыбилось и волновалось. Блеснули огни Заречного, теплые и уютные, какими они кажутся в осеннюю пору; плоскодонка вздымалась и опускалась, как грудь спящего человека.
Рудольф нашарил в кусте и вытащил весла, вложил в уключины, не зная, куда собирается ехать и собирается ли вообще, оттолкнулся, залез в лодку, вода плескалась о борт, брызгая мелкими каплями на свитер, лицо и руки. Сглаженные ладонями, точно отполированные, весла удобно, привычно легли в его руки, он делал взмах и откидывался назад, делал еще взмах и вновь откидывался назад, лодка летела против ветра как птица, он ощущал свои мускулы, они не болели, только были напряжены, он чувствовал свою силу. Вокруг колыхалась тьма, лодка врезалась в нее ножом, он обогнул полуостров — в Томаринях светилось окно Лауры. Светилось как маяк, как сигнал, ее рука горела в его руке, прикосновение рыжих волос обжигало огнем, близость, как электрический ток, струилась от руки к руке, его обдало жаром. Он втянул весла и отдался на волю ветра — ветер нес к берегу, к Томариням. Он усмехнулся. Я пьян, думал он, пьян и сошел с ума… Окно горело как сигнал в кромешной тьме, как маяк.
И вдруг все преобразилось: вода заблестела, даль отступила, небо налилось тусклым светом. Удивленный, он повернул голову — ах да, взошла луна. Ожили уснувшие города теней, выплыли минареты, валы, башни и крыши, крыши, крыши — пологие, островерхие, круглые, односкатные и двухскатные, встрепенулись черные флаги, черное белье на черных веревках… Заскрипел песок под днищем, Рудольф спрыгнул, замотал цепь за ствол ивы, лязгнула на живой коре сталь. Он медленно поднимался в гору, яблони то прятали его в своих тенях, то выдавали с головой как вора, кругом белели яблоки, в траве было полно яблок, он старался на них не наступать. Навстречу выбежала собака. Та-ак, подумал Рудольф, так… Лихорадочно старался вспомнить имя щенка — Джерри… Джек… Тэдик… Собака подбежала, но не залаяла, может быть спутав его с кем-то, а может быть, уже считая его своим. Что я делаю, это безумие, думал он и все-таки назад не повернул.
До него долетел нежный и мелодичный, как у старинного инструмента, звук; Рудольф понял — это там, наверху, чем-то играет ветер; с порывами ветра звук усиливался. Тень от сарая лежала огромной прямоугольной ямой, он прокрался через нее.
В открытой двери стояла Лаура.
Он догадался сразу — Лаура его не видит. И, чтобы не испугать, вполголоса ее окликнул. Она подалась вперед, как будто хотела броситься к нему, а может, и убежать. Он обнял ее — от мягких волос исходил свежий, зеленый запах укропа и горький хмельной аромат духов; лицо, шея, плечи были холодные, под его горячими губами скользила прохладная гладкая кожа. И вдруг он почувствовал соленый вкус слез.
— Что случилось?
Она не ответила. Над садом вновь прошумел ветер, опять гулко падали яблоки, одно за другим, тяжело и покорно.
— Я вас… я тебя чем-нибудь обидел? — нежно спросил он.
— Почему мы все такие несчастные? — с отчаянием, с упреком неизвестно кому проговорила Лаура. — Почему?
Ее тело в объятиях Рудольфа было словно неживое. Они были так близко и так далеко друг от друга. Он хотел возразить… сказать, что… Но все слова стали банальными. Избитыми, плоскими, стертыми и бессильными… Его охватила тоска, он вяз в ней, будто в болоте, между тем как его руки еще гладили Лаурины волосы, ее плечи, точно стараясь удержать то, что безнадежно ускользало от него, что он не в силах был удержать, не сломав что-то в Лауре.
Он долго стоял на берегу. Погасло последнее окно, и хутор потонул в ночи. Луна сжалась, выцвела, она лила неживой синеватый свет, и Рудольф подумал — как удивительно она все преобразила: Томарини на фоне неба напоминали черные руины.
НОЧЬ БЕЗ ЛУНЫ
(МОЗАИКА)
