правительстве желание ограничить или обуздать его. Отсюда ряд беспрерывных колебаний и полумер со стороны правительства и быстро усиливающееся раздражение в публике […]
Теперь в руках правительства спасти себя и Россию от страшных бед, но это время может быстро пройти. Меры, спасительные теперь, могут сделаться чрез несколько лет вынужденными и потому бессильными. О восстановлении старого порядка не может быть и речи: он исторически отжил. Вопрос стоит между широкой свободой и рядом потрясений, исход которых неизвестен. Громадная масса энергических сил теперь еще сторонники свободы. Но недостаток ее начинает вырабатывать революционеров. Потому я и говорю, что преследовать теперь революционные мнения значит создавать их.
Правительство обладает еще громадною силою; никакая пропаганда сама по себе не опасна ему; но собственные ошибки могут быстро уничтожить эту силу, так как она более физическая, чем нравственная».
Письмо Серно-Соловьевича ввиду «непочтительности» даже не было передано высочайшему адресату; лишь через сорок с лишним лет М. К. Лемке отыскал его в секретном архиве и заметил по этому поводу: «Правительство не прочло даже прошений Серно-Соловьевича, в которых замечался такой прекрасный анализ тогдашнего положения дел, такие умные советы для его изменения к обоюдной выгоде и столько мужества человека, сознательно готовившего себе все более и более отдаленную Сибирь… Кроме нескольких безгласных сенаторов, прошения эти никем не прочлись. Ни один министр или дворцовый интриган не поинтересовался голосом человека, так ясно предвидевшего всю последующую русскую историю».
Конституция: не только содержание, но само звучание этого слова вызывало острейшую отрицательную реакцию при дворе! Когда 20 лет спустя тому же Александру II, а затем и Александру III, дальновидные министры предлагали самые умеренные проекты «думы», «земского собора» или какого-либо другого подобного учреждения, они всячески подчеркивали, что это будет совсем не английский или французский парламент, что монархия все равно останется самодержавной; Столыпин в Государственной думе, которая уже была явным аналогом западно-европейских представительных учреждений, как известно, воскликнул: «У нас, слава богу, нет парламента!»
Срабатывал самодержавный инстинкт, многовековой опыт абсолютной монархии, по сравнению с которой даже правительство Людовика XIV и тирания Генриха VIII казались ограниченными, уступившими обществу заметную часть своей власти.
Только земства, уездные и губернские, а также аналогичные им городские думы — «кусочек конституции»: вот максимум того, на что смогло в 1860-х годах пойти самодержавие; в 39 губерниях предполагалось 13 024 уездных депутата («гласных»): 6264 — от дворян, 5171 — от крестьян, 1649 — от горожан. Однако само число это еще ни о чем не говорит: все решал не «текст», а «контекст», а он был самодержавно-бюрократическим. Достаточно лишь одного, но зато ярчайшего примера: земствам, то есть местным органам власти, полиция (реальная власть!) не подчинялась; она была «инструментом» губернатора. Более того, вся история земств — это сплошные атаки на них губернаторов и других административных лиц, сеть урезаний, запретов.
Некоторые исследователи отсюда делают вывод, что земства ничего не значили. На самом же деле беспрерывные придирки доказывают как раз их значение: занимаясь как будто вполне мирными, разрешенными делами — школами, медициной, дорогами, — они были все-таки первым выборным, не только дворянским, но также и буржуазным, интеллигентским, крестьянским учреждением, которое потенциально несло в себе зародыш конституции и тем раздражало.
Отвергая старинный английский путь — парламентский, русское самодержавие охотнее допускало «старо-французский вариант», когда центр общественного самоуправления передавался сравнительно независимым судам.
Судебная реформа 1864 года оказалась самой последовательной из всех тогдашних реформ именно потому, что на ней сошлось несколько линий, идущих с разных сторон. Однако это не значило, что она проходила «легко». Необходимо отдать должное нескольким деятелям, пробивавшимся сквозь бюрократический частокол: С. Л. Зарудный, В. П. Бутков, Д. А. Ровинский и ряд других (среди них не последнее место, между прочим, занимал будущий столп реакции К. П. Победоносцев).
Самодержавие не хотело «земских соборов», «всероссийской думы» и т. п.; косясь на земства, оно охотнее уступало в «менее важной» и особенно, чрезвычайно, можно сказать, скандально запущенной сфере.
Либералы требовали европейского суда, исходя из своих давних идейных установок.
Крепостники, консерваторы, утратив значительную часть власти над крестьянами, искали компенсации в органах, более или менее независимых от верховной власти, — в земствах и судах.
При всех последующих ограничениях и урезаниях, при изъятии с течением времени политических и некоторых других «особо важных» дел из компетенции новых судебных органов, полагаю, нам сегодня следует приглядеться не только к недостаткам тех судов, но и к их достоинствам, пусть далеко не полностью реализованным.
Прямое, «грубое» сопоставление судебных уставов 1864 года и наших современных советских судов позволяет отыскать в прошлом рациональные зерна для новой, грядущей реформы.
В самом деле, приглядимся к столь знакомым, давно провозглашенным формулам.
Суд независимый: разумеется, абсолютная независимость — фикция; но все же огромный скачок по сравнению с предшествующими временами заключался в ограничении привычного раньше вмешательства губернатора и других властей в судебные дела.
Этому способствовало и отделение следствия от полиции, и сравнительно высокая оплата судей — от 2200 до 9000 рублей в год (меньше, чем в Англии, но больше, чем во всех других европейских странах); судейской независимости способствовало также появление ряда молодых, только что выпущенных университетских юристов. Можно говорить (ну, разумеется, понимая классовую «узость», относительность!) о целом поколении деятелей, которые «были созданы судебной реформой» и сами продвигали ее вперед, о таких, как Анатолий Федорович Кони, как целая когорта прекрасных адвокатов, которым несколько лет назад были посвящены интересные исследования профессора Н. А. Троицкого.
Правда, создателям новых судебных уставов не удалось пробить один из важнейших демократических принципов — ответственность должностных лиц перед судом, право обжалования действий административных лиц и учреждений. Предавать суду чиновников за их противозаконные действия можно было лишь с утвердительного разрешения губернаторов; мощная, традиционная российская бюрократия так просто не давала себя в обиду!
Независимость тогдашних судов сложно соотносится с принципом выборности, несменяемости: мировые судьи выбирались уездными земскими собраниями и городскими думами, но утверждались сенатом; судьи же высших инстанций назначались министром юстиции, но за общими собраниями соответствующих судов сохранялось право — рекомендовать своих кандидатов; тут уместно напомнить, что прямой выборности судей самим населением не знало большинство стран Европы.
Итак, пусть ограниченно, но все же реально в России начало осуществляться старинное пожелание Монтескье о разделении властей. Хотя губернаторы и другие административные чины не уставали вмешиваться, навязывая «по старинке» свое мнение, суды с большим или меньшим успехом отстаивали свое.
Когда в 1878 году Вера Засулич стреляла в генерала Трепова, правительственный взгляд на это событие был ясен: хотя генерал не раз грубо и подло нарушал законы и правила, их вооруженная защитница должна быть строжайше наказана.
Суд, однако, внезапно ее оправдывает. И пусть сразу после того Веру Засулич отправляют в ссылку административным порядком, все же судебная независимость проявилась достаточно отчетливо.
Относительность судебной независимости, большие права губернаторов и полиции, в известной степени компенсировалась гласностью судопроизводства.
Опять же в наших учебных курсах со всяческими подробностями расписываются нарушения этой гласности, увеличение числа секретных, политических дел для безгласного рассмотрения, жуткие
