исторических традиций, суммируя которые Ленин писал, что в России «в конкретной, исторически чрезвычайно оригинальной ситуации 1917 года было легко начать социалистическую революцию, тогда как продолжать ее и довести до конца России будет труднее, чем европейским странам».
При огромном прямом участии миллионных масс в событиях все же очень существенной оставалась особая историческая роль государства, центрального аппарата.
Именно об этой роли резко и откровенно писал Ленин в 1919 году в своей статье (редко изучаемой в школах и вузах) «Выборы в Учредительное собрание и диктатура Пролетариата».
Анализируя результаты голосования в Учредительное «собрание (осень 1917 г.), Ленин отмечает, что большевики получили 25 % голосов, эсеры, меньшевики и другие мелкобуржуазные партии — 62 %, партии помещиков и буржуазии (кадеты и др.) — 13 %.
«Как же могло произойти, — спрашивал Ленин, — такое чудо, как победа большевиков, имевших 1/4 голосов, над мелкобуржуазными демократами, шедшими в союзе (коалиции) с буржуазией и вместе с ней владевшими 3/4 голосов? […] Большевики победили, прежде всего, потому, что имели за собой громадное большинство пролетариата, а в нем самую сознательную, энергичную, революционную часть, настоящий авангард этого передового класса […]
В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил — этот «закон» военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией.
Столицы или вообще крупнейшие торгово-промышленные центры (у нас в России эти понятия совпадали, но они не всегда совпадают) в значительной степени решают политическую судьбу народа, разумеется, при условии поддержки центров достаточными местными, деревенскими силами, хотя бы это была не немедленная поддержка» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 40. С. 4, 5, 6, 7).
Имея перевес, «ударные кулаки» в столицах, а также достаточное число сторонников на Северном фронте, Балтийском флоте, большевики могли игнорировать тот факт, что у них довольно малый процент голосов — в отдаленных краях (Поволжье, Урал, Сибирь), а также на Кавказском, Юго-Западном, Румынском фронтах.
«Ударные кулаки» — это особая роль пролетариата, особая, больше, чем в других странах, роль центральной власти, которая значительно опережает революцию на местах и в огромной степени определяет ее развитие.
Слова же о последующем после взятия власти завоевании большинства подразумевают ту гибкость, которой не ведали несколько последних самодержцев: новые революционные преобразования, которые должны найти отклик у массы, и она все в большей и большей степени станет фундаментом, основой того, что началось с Петрограда и Москвы.
Именно стремление к массовой опоре определило в 1921 году крутой, непредусмотренный никакой прежней революционной теорией исторический поворот, нэп.
Экономика переводилась на рельсы товарности: после административного «нетоварного» военного коммунизма снова торжествовала закономерная система рыночного регулирования.
Мы видели на примерах дореволюционной России и западного опыта большую историческую действенность экономики с рынком и соответствующих ей институтов демократии и гласности. Нэп в 1921– 1929 годах, без сомнения, сопровождался разного рода движениями в области политики и гласности: расширение издательской сферы, огромная роль кооперации, разнообразные формы демократического самоуправления.
При всем этом исторические условия были таковы, что «демократия в экономике» явно опережала подобные же политические явления.
Мы не говорим о критике справа, о мечтаниях ряда “бывших людей» насчет восстановления прежней дореволюционной политической системы (что отчасти было высказано известным течением «Смена вех»).
Мы говорим о том опасном недостатке демократии, который в 1920-х годах отмечали многие доброжелатели (Горький, Короленко, Кропоткин и другие). Речь шла об опасности, которую потенциально несло в себе уничтожение всего старого мира: не только самодержавных учреждений — царской власти, губернаторов, полиции, но и тех институтов, которые исторически противостояли самодержавию, были знаками определенной самостоятельности общества (дума, земства, буржуазные суды, свобода печати и т. п.).
В связи с этим возникала опасность бюрократизации, бесконтрольности нового аппарата, лишенного тех «противовесов», что вырабатывались при старом мире.
Опасения в духе только что приведенных были не чужды и вождям революции. Могучий государственный аппарат, усиленный переходом в его ведение крупных предприятий, банков, внешней торговли, как известно, бурно разрастался, начиная с первых лет Октября. В статье «О продовольственном налоге» Ленин вспоминал: «5 мая 1918 года бюрократизм в поле нашего зрения не стоит. Через полгода после Октябрьской революции, после того, как мы разбили старый бюрократический аппарат сверху донизу, мы еще не ощущаем этого зла.
Проходит еще год. На VIII съезде РКП, 18–23 марта 1919 года, принимается новая программа партии, и в этой программе мы говорим прямо, не боясь признать зла, а желая раскрыть его, разоблачить, выставить на позор, вызвать мысль и волю, энергию, действие для борьбы со злом, мы говорим о
Прошло еще два года. Весной 1921 года, после VIII съезда Советов, обсуждавшего (декабрь 1920 г.) вопрос о бюрократизме, после X съезда РКП (март 1921 г.), подводившего итоги спорам, теснейше связанным с анализом бюрократизма, мы видим эго зло еще яснее, еще отчетливее, еще грознее перед собой» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 229–230).
24 января 1922 года Ленин писал Цюрупе: «Нас затягивает поганое бюрократическое болото…»
Сознавая монополию власти, сосредоточенную в руках одной партии, Ленин также мучительно отыскивает внутри этой системы новые возможности демократизации, самоуправления; он предлагает создание двух независимых центров в партии — Центрального Комитета и Рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин), которые могли бы способствовать преодолению бюрократической опасности.
1921–1929 годы останутся в советской истории как сложные, порой мучительные опыты создания оптимальной системы, в которой социалистические командные высоты в экономике пытались соединить с рыночной стихией, а мощную централизованную власть с демократией и самоуправлением.
Когда мы размышляем на тему, почему этот вариант не укрепился, не продлился, мы должны думать не только о конкретном соотношении сил между бюрократией и народом в 1920-х годах, но и о длинной, многовековой традиции сверхцентрализации и «нетоварности».
Иногда задаются вопросом, отчего же многое понимавшие мыслители, теоретики были смяты, уничтожены злонамеренными «практиками»? На это, увы, еще 24 века назад ответил великий древнегреческий историк Фукидид: «Кто был слабее мыслью, тот обычно и брал верх: сознавая свою недальновидность и проницательность противников, они боялись, что отстанут в рассуждениях и вражеская изворотливость опередит их кознями, а потому приступали к делу решительно. А те, кто свысока воображали, что ими все предусмотрено и нет нужды в силе там, где можно действовать умом, сплошь и рядом погибали по своей беспечности».
Обозревая разные века, внешне совершенно несходные эпохи, мы пытались кратко проанализировать, хотя бы назвать многочисленные уроки, которые дает потомкам российское прошлое в связи с избранной нами темой — революция сверху.
Уроки были разнообразны и свидетельствовали как о тяжелом грузе прошлого, так и о безусловном праве — надеяться на будущее.
Прогресс, просвещение и пушкинское — «события не благоприятствовали свободному развитию просвещения».
Перемещаясь из Киевской Руси в XX век, мы увидели, между прочим, вот что.
В России, особенно с XV-ХVI веков, большая доля перемен как революционного, так и
