карты, 'где показаны новейшие открытия мореплавателей, положение земель, островов и других мест, а также означены и путешествия капитана Кука' (на тех картах нет Антарктиды, едва намечена Австралия, белые пятна в Африке, Южной и Северной Америке).
Предлагается также немало русских книг: 'Деяния Петра Великого', 'Собрание русских песен с нотами'; и на каждом шагу переводы почитаемых иностранцев: 'на Невском проспекте у книгопродавца Клостермана продаются сочинения господина Вольтера, в том числе история о смерти Жана Каласа'{12}; 'в Миллионной улице: «Смерть и последние речи Жан-Жака Руссо»'
Самая оптимистическая книга, предлагаемая русскому читателю в день взятия Бастилии, называется 'Проект всеобщего замирения в Европе'. Но где же французские новости?
Они на третьей странице, всего с месячным опозданием, но — 'от собственного корреспондента', который заставляет беспокоиться читающую публику, рисуя предысторию сегодняшних событий:
'Поскольку все переговоры о восстановлении между тремя сословиями единомыслия доселе остаются бесплодными, то мещанство объявило в своем собрании, что приглашает первые два сословия к окончанию сего дела и приведению через это сейма (то есть Генеральных Штатов. — Н.Э.) в действие, в последний раз!'
В русской столице, таким образом, видят июньскую накаляющуюся Францию и наверняка рассуждают: 'А что же там происходит сегодня, сию минуту?'
В этот день, 3 (14) июля, Екатерина II в Царском Селе объявляет 'камер-траур по кончине Его королевского высочества дофина Людовика на три недели с разделением, а именно — первые одиннадцать дней дамам носить ленты, а кавалерам чулки черные, а последние десять дней дамские ленты цветные, а кавалерам чулки белые': из Парижа пришла весть о смерти старшего сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты, того мальчика, который, уходя из мира, передал свою судьбу новому наследнику, младшему брату Людовику — Карлу (Людовику XVII), — судьбу еще более печальную…
Проходит месяц и четыре дня. Перед нами 'Санкт-Петербургские ведомости' от 7(18) августа 1789 года.
По-прежнему — тон спокойный: на первых страницах сообщения о военных действиях в Финляндии, где русские берут верх над шведами; радостные известия о блистательной победе, одержанной семнадцать дней назад русской армией под командованием Суворова над сильно превосходившими турецкими силами при деревне Фокшаны…
Два известия достигли газетных страниц после одинакового, 35-дневного, путешествия 'с места события'. Одно — с востока, из сибирского города Тобольска; другое — с запада, из Парижа.
Сибирская информация напоминала о победном шествии просвещения:
'…сего июля 3(14) числа в здешнем главном народном училище в присутствии генерал- губернатора, епископа, чиновников губернии и при многочисленном стечении граждан происходило первое открытое испытание. Ученики показали довольные успехи, граждане же изъявили глубочайшее благоговение и благодарность к виновнице сего радостного для них зрелища'.
Виновница же, императрица Екатерина II, уверенно скажем, придала куда большее значение 'западной информации':
'В прошедший понедельник 13 числа поутру Париж подобен уже был не столице славящейся благолепием нравов Франции, но неприятельским городам, приступом взятым. Повсюду встречались люди буйные и вооруженные. Французская гвардия и некоторые другие войска отложились от государя и вступили в службу мещанства'.
Далее-огромный репортаж о штурме Бастилии:
'Рука содрогается от ужаса, описывая происшествия, при коих могли быть в таком пренебрежении долг государю и долг человечеству. Но надо окончить'.
Следуют выразительные подробности, в частности — об отрубленной голове коменданта Бастилии Делоне; но притом от русских читателей не скрывали, что
'бунт освободил всех, в Бастилии содержавшихся, из них один сидел уже сорок лет, архивные же бумаги отчасти изорваны, а отчасти разбросаны по площади'.
О бастильских бумагах уже говорилось: как знать, может быть, отчаянный коллекционер Дубровский причастен к этой корреспонденции?
Первая информация о начавшейся революции. Сколько еще впереди… Правда, в следующих номерах русские читатели находят новости, казалось бы успокоительные. 'Теперь наслаждаемся мы совершенным спокойствием, — сообщалось из Парижа. — Всяк производит торги свои и промыслы так, как и прежде'.
Победивший народ подносит ключи города Парижа Людовику XVI, так же как двести лет назад — Генриху IV: 'Тогда сердца народа побеждены были государем, а ныне — сердце государя народом побеждается'. Подразумевается, что Людовик пошел на уступки вооруженным парижанам (ему ничего другого не оставалось!).
Впрочем, проницательный читатель мог многое понять из другого, шутливого как будто, парижского известия: 'Театры наши с 21 июля опять отперты; но зрителей собирается весьма мало, потому что мы давно теперь видим трагедии на улицах…'
Лето 1789-го.
Ежегодный справочник извещает российских подданных, что самым удаленным от столиц русским городом является Петропавловский порт на Камчатке: 'До С.-Петербурга 10 748 верст, до Москвы — 9918'.
Такие названия, как Енисей, Байкал, Аральское море, Амур, звучали не менее загадочно, чем ныне — Плутон, метагалактика, квазар. Впрочем, российский месяцеслов рассуждает о недавно открытой седьмой планете Уран, 'и может статься, что за Ураном есть еще планеты, к системе нашей принадлежащие, которые тихими стопами около Солнца обращаются'. Знаменитый астроном Жан Лаланд вскоре напишет из Парижа княгине Дашковой, возглавляющей Академию наук:
'Ученые сведения, которые Вы поручили мне сообщать, в настоящее время очень бедны. Политика поглотила все общественные интересы… Возрождение Франции с ее конституцией и финансами составляет для нас величайшую эпоху, но я боюсь за невыгодные последствия для науки, потому что начинают уже поговаривать об уменьшении пенсионов ученого сословия…'
В эти дни тяжелобольной Денис Иванович Фонвизин (осталось три года жизни) пытается вылечиться целебными водами близ Риги; год назад ему не разрешили журнал «Стародум», сейчас он пробует сочинять комедию с главным героем по имени Иван Нельстецов.
Другой же наш знакомец, Иван Тревогин, побывал в Сибири (начальство, впрочем, учло, что тем самым он значительно приблизился к острову Борнео, и специально предписало держать его подальше от любой российской границы); известие о разрушении столь знакомой Бастилии Тревогин встречает в Перми, где пытается прожить уроками французского языка и рисования. Жизнь его была, мягко говоря, нелегкой и оборвалась в марте следующего, 1790-го.
