Мгновенье славы настает… Год 1789-й

ускорили революцию, наверное, больше, чем десяток злонамеренных философов. Они виноваты, их гибель закономерна; и столь же закономерны вздох, грусть мыслящего человека. Грусть о цене прогресса, которая всегда кажется чрезмерной; вздох о том, что в расправах над побежденными таились как успех, так и гибель революции: начав казнить, не могли остановиться…

Эта грусть, эта горечь — один из важных уроков великой революции.

Читатели и зрители, знакомясь с книгой Лиона Фейхтвангера 'Вдова Капет' и разными инсценировками, сделанными по ее мотивам, сталкиваются с правотой и неправотой судящих и судимых. Учатся мыслить и чувствовать.

Жаль угнетенных французов, доведенных до крови; жаль тех, кто довел и поплатился. История же идет вперед…

Еще несколько слов о после Симолине. После 13-дневного путешествия он прибывает из Брюсселя в Вену и сообщает Екатерине II о тамошних настроениях. Симолин, между прочим, сказал канцлеру Кауницу:

'Считаю французскую революцию по природе своей не имеющей примера в мировой истории… Она должна прервать обычную политику держав, чтобы объединить их на сохранение французской монархии'.

Канцлер отвечал:

'Я размышлял о делах Франции с хладнокровием, которым меня наградила природа. Я не понимаю, чего желают король и королева Франции: восстановления ли старого порядка вещей, что невозможно, изменения ли новой конституции, что может быть сделано только постепенно. Иностранные державы ни юридически, ни фактически не могут непрошено вмешиваться во внутренние дела независимой нации, а их самих об этом не просят.

Национальное собрание, чувствуя невозможность вступления во Францию ста тысяч человек, на что нужно пожертвовать столько же миллионов деньгами, как будто ничего не боится'.

В апреле 1792 года Симолин наконец добрался до Петербурга и сделал Екатерине II подробный устный доклад о французских делах. Статс-секретарь царицы записал 17 апреля: 'Сего утра с Симолиным, из Парижа приехавшим, Ее Величество разговаривали более часу… Шутили на счет Франции и, показав мне в окно на идущих солдат, сказали: «Ils n'ont pas de piques patriotiques»^{26}. Я примолвил: «Ni des bonnets rouges»^{27}'. Хорошо и спокойно — без патриотических пик и красных колпаков, при 'счастливом характере народов, находящихся под скипетром'.

Хорошо, спокойно, страшно.

Старик Симолин снова отправляется на Запад; несколько лет проведет в Бельгии и Германии, 'на переднем крае монархического фронта', несколько раз будет спасаться бегством от наступающих санкюлотов; на 80-м году жизни окончит дни, развозя бесконечные секретные бумаги по дорогам Европы.

Перед тем как навсегда покинуть Париж, Симолин приказал всем русским, которые там живут, сделать то же самое…

Господин Очер

Среди двух десятков русских подданных в Париже, список которых составил Симолин, лица под такой фамилией не значилось.

В секретном донесении упоминалось несколько знатных особ: 'князь Борис Голицын с семьей' — старший сын очень известной русской знатной дамы Натальи Петровны Голицыной (которая проживет 97 лет и будет «зарисована» Пушкиным в его 'Пиковой даме'). Князь Борис вскоре вернется в Россию, где станет писателем, генералом и сложит голову на Бородинском поле.

Еще несколько знатных и незнатных лиц, можно сказать, представляющих все слои российского населения: несколько скульпторов и живописцев, бессильных выехать в основном из-за отсутствия денег; среди них Павел Соколов, автор известных работ, ныне украшающих Ленинград и его окрестности, а также профессор скульптуры Козловский (только недавно занимавшийся покупкой за 50 тысяч рублей двух статуй Микеланджело из дворца герцога Ришелье для дворца Екатерины II: революция помешала).

Рядом со сравнительно привилегированными художниками — удивительные фигуры русских простолюдинов.

38-летний Рязанов, крепостной графа Шувалова, который, согласно официальной справке, 'покинул своего господина при его отъезде отсюда; тогда же поступил на службу к покойному г. графу де Верженну, министру иностранных дел, которому он служил в качестве камердинера-парикмахера до его смерти; во время революции поступил в парижскую Национальную гвардию'.

Любопытно было бы проследить судьбу парижского национального гвардейца из русских мужиков; как и 40-летнего Зарина, который, покинув своего хозяина графа Бутурлина, также в свое время поступил на службу к графу де Верженну (видно, французский аристократ предпочитал русских слуг), после смерти же графа Зарин жил на ренту, оставленную ему этим господином. От того же графа Бутурлина ушел крепостной Ларивон (это всего лишь имя, но крепостные ведь очень часто не имели фамилий); прожив, как и уже названные его товарищи, около 14 лет в Париже, он в начале 1790-х служил у герцога Орлеанского (и опять можем гадать, куда занесут его бури революции, как отразятся на судьбе Ларивона якобинские пристрастия его хозяина Филиппа Эгалите, окончившиеся гильотиной). Двое русских, 30-летний Ковальков (бывший крепостной князя Трубецкого) и 50-летний Тимофей, солдат-дезертир, значатся парижанами, женатыми на француженках, имеют детей, каждый открыл во Франции свое дело…

Еще и еще бывшие крепостные, а ныне парикмахеры: один из них, Иван Соломонов, 'крепостной господина Нащокина', значится владельцем капитала в 12 тысяч ливров; другой, некий Филипп, записался во французские солдаты; наконец, 22-летний Семен, 'после того как в Гамбурге ушел от своего господина, приехал морем в Бордо и поступил на службу к англичанину, которого вскоре обворовал и затем бежал в Монпелье, где чуть было не был повешен также за воровство. Возвратившись в Париж, был на службе у одного депутата Национального собрания, обворовал его и уехал в провинцию'.

Не боялись, как видно, русские знатные господа ездить за границу с крепостными слугами: действительно, те редко убегали, не зная языка, тоскуя по родным местам. Но все же — убегали, и тогда начинались причудливейшие биографии, финальная часть которых канула в Лету.

Список этот, представленный Екатерине II, почти ее не встревожил: одни скоро вернутся, других никогда не вернуть. Труднее всего с 'господином Очером'…

Если идти по Невскому проспекту к Неве, то французская революция не замедлит о себе напомнить. В Публичной библиотеке, как мы знаем, — книги Дидро и Вольтера, архив Бастилии; пройдя два квартала по этой же стороне, видим классический Казанский собор, творение Андрея Воронихина: замечательный архитектор был крепостным знатнейшего вельможи и воспитывался вместе с законным наследником этого вельможи, тем самым 'господином Очером'…

Еще несколько шагов по Невскому — и огромный старинный зеленый дворец, выдержанный в лучших образцах барокко: во внутреннем дворике тишина, старинные статуи. Один из самых знатных аристократов России. владелец тысяч крепостных и ряда уральских заводов. Александр Сергеевич Строганов ежедневно садился здесь за стол вместе с сотней-другой лиц; каждый прилично одетый человек мог войти и отобедать не спросясь. Рассказывали, что некто обедал таким образом более 20 лет и, когда однажды не пришел (по- видимому, умер), никто не мог назвать его имени.