Мгновенье славы настает… Год 1789-й

Павел Строганов вернулся, расставшись с Роммом, с Теруань де Мерикур (в 1793-м, подвергшись нападению разъяренных парижских простолюдинок, «керосинщиц», она потеряет разум). В России Строганов не создал якобинского клуба, но и не предал учителя: стал одним из достойнейших людей своей страны, но о том речь впереди.

Известна и судьба создателя революционного календаря: Ромм — депутат Конвента, голосующий за казнь Людовика XVI, в 1795-м участвует в героическом, безнадежном заговоре якобинцев против термидорианцев. После неудачи — коллективное самоубийство заговорщиков: каждый наносит себе смертельную рану и передает кинжал следующему; трое заколовшихся еще дышали, когда их все равно внесли на гильотину; Ромма среди них не было — его удар как всегда точен.

31 декабря 1905 года Лев Толстой записал:

'Читал о Ромме, был поражен его геройством в соединении с его слабой, жалкой фигуркой… Я думаю, что это чаще всего бывает так. Силачи чувственные, как Орловы, бывают трусы, а эти напротив'.

1792 год. Союзные армии вступают во Францию; практически прерываются все отношения Петербурга с Парижем; возвращаются русские путешественники; приняты чрезвычайные меры…

Однако из Парижа в Петербург приходит сильнейший из врагов.

Страх

Страх усиливался с каждым днем. Царица велела дать ей карту Франции, с тем чтобы видеть, как продвигаются в глубь страны армии союзных монархов. Она сначала считала, что 'достаточно захватить во Франции две или три халупы, чтобы все остальное рухнуло бы само собой'.

Сохранилось несколько писем 1792 года, где русские аристократы обменивались мнениями насчет исхода начавшейся войны. Вот лишь некоторые строки:

'Одно воззрение на прусские и цесарские штыки заставит трепетать парижских сумасбродов'.

'Французы будут побиты, ибо армия их без всякой дисциплины, не имеет офицеров и ничего нужного к ведению войны'.

'Каждый день ждем сообщений первейшей важности, когда союзные войска будут наконец в Париже'.

Впрочем, чтобы не было 'лишних толков', газетам приказано как можно меньше писать о ходе событий: 'сокращенно сообщать о смутах, во Франции ныне царствующих, и не упускать прибавлять известия или примечания, насколько их колобродство им самим вредно'.

В Петербурге, Москве и провинции в результате таких распоряжений стали распространяться самые невероятные слухи — от немедленного вступления немцев в Париж до полного их разгрома…

Последнее оказалось более достоверным. К величайшему удивлению и потрясению знатоков, осенью 1792 года союзные армии разгромлены под Вальми и Жемаппом; санкюлоты вступают на территорию Бельгии и Германии!

Нам сейчас нелегко понять, какое невероятное впечатление произвели эти известия: ведь обученная армия, сначала рыцарская, потом наемная, всегда была во много раз сильнее наспех вооруженной толпы; этот факт как будто подтвержден множеством примеров, опытом всех династий. И вдруг…

'Кто бы мог подумать или предвидеть, — писал один из князей Голицыных, — чтобы славный и искусный в Европе полководец (герцог Брауншвейгский), предводительствующий храбрыми и в дисциплине испытанными многочисленными войсками, принужден был отступать перед войсками, составленными из бродяг и сволочи, без повиновения командующим неизвестным генералам?'

То, что заметил великий Гете после битвы при Вальми, — 'Здесь начинается новая глава мировой истории', — Екатерина II и другие противники революции скорее почувствовали, чем поняли.

Были даже попытки объяснить неожиданный поворот событий вмешательством 'высших сил'; императрица, пытаясь уразуметь, в чем тут секрет, однажды призвала дворцовых музыкантов и велела им сыграть марш Рейнской армии, «Марсельезу», ноты которой были только что получены из Парижа. Когда оробевшие музыканты и певцы грянули 'Allons enfants de la Patrie', царица сначала слушала, потом ей стало не по себе, и она быстро вышла.

Было хорошо известно, что Екатерина вообще не очень чувствительна к музыке; во всяком случае, ни одно сочинение, исполняющееся во дворце в течение многих десятилетий, такого впечатления не произвело.

В эту же пору юный кадет, будущий декабрист Федор Глинка, услышав прославленный мотив и слова, отнюдь не оробел — перевел на русский то, чего особенно страшились во дворце.

Страх…

Кроме грозного марша Рейнской армии устрашали неслыханные формулы, гремящие лозунги, быстро перелетавшие через Европу до самых отдаленных краев; слова, тем более впечатляющие, что французский язык ведь, по существу, родной для правящей России, — не нужно дожидаться перевода, чтобы вздрогнуть и оторопеть. И вот многократным эхом разносится:

'Мир хижинам, война дворцам!';

'Аристократов — на фонарь!' ;

'Гражданин! Что сделал ты для того, чтобы быть расстрелянным в случае прихода неприятеля?'

В эту пору некоторые здравомыслящие русские дворяне начинают учиться ткацкому, сапожному или (как офицер, будущий знаменитый генерал Раевский) переплетному делу, чтобы не пропасть от голода, когда придут якобинцы: в том, что придут, сомнений почти не было. Где было предвидеть даже умнейшим аристократам, что якобинцы действительно явятся, но… из их собственной среды; что через треть века дочь генерала Раевского добровольно поедет в Сибирь, чтобы разделить судьбу своего мужа, Сергея Волконского, князя, генерала, добровольно превратившегося в 'русского якобинца'. Но это потом — много позже…

А пока что — Страх…

Боялись реальных вещей и призраков. 1 марта 1792 года скоропостижно умирает австрийский император Леопольд II; две недели спустя на балу в Стокгольме заговорщик убивает шведского короля Густава III. Позднейшие историки решительно не находят в двух этих эпизодах 'французской интриги'; однако в Петербурге тут же распространился слух, будто якобинцы рассылают специальных людей для истребления всех европейских монархов. Сразу нашлись 'осведомленные люди', утверждавшие, что на очереди — Екатерина II и что мэр революционного Парижа Петион держал пари: к 1 июня императрицы уже не будет в живых. Дальше — больше: царица, вообще женщина не трусливая, пишет, что 'боится сойти с ума от этих событий, которые потрясают нервы'. Из Берлина даже пришло секретное сообщение, называвшее имя предполагаемого убийцы — 'француз Бассевиль'.

По этому поводу Екатерина пишет распоряжение начальнику петербургской полиции: 'Если найдете Бассевиля, то если сыщутся при нем склянки или порошки, оные стараться как бы нечаянно не разбить и не рассыпать… И особенно, чтобы никто не открывал, ибо может быть вредно'. Повсюду обыскивали французов, удвоили наблюдение за французским посольством, и вскоре окончательно выставят из России поверенного в делах Женэ.