Мгновенье славы настает… Год 1789-й

Великий страх нарастает, и мы, конечно, точно знаем главные календарные даты этого нарастания…

22 сентября — 10 августа — 21 января…

Свержение монархии, провозглашение республики…

Екатерина-Храповицкому: 'Нечто вроде Карла I… Это чудовищно!'

Сегодня, разглядывая карту Европы и мира, мы находим лишь остатки монархических режимов. Кажется, только в Саудовской Аравии сохранился строй, близкий к абсолютизму. Рассказывают, будто свергнутый в 1952 году египетский король Фарук горько пошутил: 'Скоро в мире останется только пять королей: четыре карточных, а также никому не мешающий король английский'. Действительно, короли, императоры, султаны почти совершенно выбыли из игры; меж тем еще в 1870 году, то есть сто с небольшим лет назад, единственными европейскими республиками были Швейцария и крохотное Сан-Марино. Из крупных же государств мира — только Соединенные Штаты, которые, впрочем, 'не в счет', ибо образовались, так сказать, на чистом месте.

Для жителей XVIII века республика была понятием, знакомым преимущественно из учебников древней истории: республика Афинская, Римская, впрочем, в конце концов не устоявшие перед монархическим напором.

И вот рушатся тысячелетние понятия, возвращаются 'древние времена'. Это ощущение неслыханной новизны, очевидно, и привело к тому, что с помощью гражданина Ромма даже старая эра отменяется, и первая Французская республика выходит на историческую сцену '1 вандемьера 1 года' (любопытно, что ни до, ни после самые могучие революции все же не отменяли привычного летосчисления!).

А затем — республиканский Конвент, суд над Людовиком XVI; 21(10) января 1793 года монарх обезглавлен. Через три недели, 10 февраля (30 января), известие достигает России.

В тот же день русскому двору предписан шестинедельный траур; издан специальный указ о высылке французов из России, 'исключая тех, которые под присягою отрекутся от революционных правил'. Парижу посланы проклятия в самых сильных выражениях.

Храповицкий продолжает вести свой дневник: узнав, что короля лишили головы 10 января (по старому стилю), Екатерина вдруг замечает что 18 лет назад, именно 10 января, была отсечена голова Пугачева: странное сближение, может быть, мысль об историческом возмездии…

2 февраля: Царица 'слегла в постель… больна и печальна'; внезапно — 'оборот к собственному ее правлению, с вопросом у меня о соблюдении прав каждого'. Храповицкий заверяет Екатерину, что с этим в России все в порядке (иначе говоря, французская месть не грозит).

5 февраля. Продолжение разговора о 'парижском варварстве'; царица говорит: 'Равенство — это чудовище, оно хочет быть королем…'

9 апреля. Внезапная надежда, что в Париже все кончится: прославленный революционный генерал Дюмурье изменил — слухи, будто армия повернула штыки, вот-вот вернется старый режим, — и граф д'Артуа, жалуется Екатерине, что при новом короле, малолетнем Людовике XVII, регентство, наверное, будет в руках королевы Марии-Антуанетты…

* * *

Рано, однако, делить власть: придется подождать еще 22 года.

18 апреля: 'Дюмурье не преуспел, и государыня сказать мне изволила, что и прежде то думала…'

Много лет спустя, уже при Советской власти, 'Процесс Людовика XVI' был опубликован по-русски. Издатели, смотревшие на дело с революционной точки зрения и сравнивавшие казнь французского короля с недавним расстрелом императора Николая II, тем не менее заметили, что Людовик держался на процессе вяло, признал право Конвента судить его и не воспользовался возможностью, пусть самоубийственной, отрицать это право, ссылаясь на 'божественные прерогативы монарха'…

Екатерина II, судя по некоторым косвенным сведениям, тоже говорила нечто подобное и была недовольна поведением Людовика. При ней уже убивали монархов — Петра III, Иоанна Антоновича (Ивана VI). Однако это было как бы 'дело семейное', потаенное, прикрываемое для народа разными фальшивыми объяснениями. Теперь же речь шла об открытой казни короля в одном из главнейших государств мира. Правда (мы уже вспоминали выше), за полтора века до того лишился головы английский король Карл I и более десяти лет просуществовала Британская республика, — но разве может сравниться эхо того события с этим? Европа 1649 года, повторим, еще была слишком далека от того, чтобы переводить английскую революцию на свои языки. За полтора века 'переводческое искусство' усовершенствовалось…

Казнь Людовика — некий рубеж: до того, как уже говорилось, очень многие просвещенные русские, даже весьма знатного происхождения, видели немало хороших сторон во французских событиях; любопытство было в немалой степени замешено на симпатии. Теперь же общество вздрогнуло; не все, конечно, — но многие…

Слово «якобинец» именно с этих дней займет свое место в русском языке. Из разных городов идут доносы: например, на одного зрителя, который аплодировал в театре тираде 'без равенства нет дружбы'. 'Только якобинец, — жаловался доносчик, — может приветствовать столь дерзкие слова'. Когда один помещик пожалел своих крестьян и не взял с них принесенных денег, тут же прослыл якобинцем. Гаврила Романович Державин — не только знаменитый поэт, но и крупный чиновник, занимавший министерские должности, — еще прежде этих событий блестяще переложил стихами 81-й псалом — о царях, которые падут так же, как 'последние рабы'. Теперь же его вызывают на допрос — 'для чего и с каким намерением пишет он такие стихи?'

Державина спасло лишь заступничество фаворита императрицы Платона Зубова.

1793 год: там и сям начинается сожжение французских книг и одновременно выходят брошюры, о содержании и стиле которых можно судить уже по одним их заглавиям. В Москве- книжонка под названием 'Ах, как вы глупы, господа французы!'; некий генерал Волков сочиняет целую поэму 'Дух гражданина и верного подданного, в стихотворчестве никогда не упражнявшегося, на старости злодеяниями французских бунтовщиков воссмятенный'. В 1793 году в Петербурге вышла книга 'Дифирамб, изображение ужасных деяний французской необузданности, или Плачевная кончина царственного мученика Людовика XVI'.

Паника доходит до того, что власти и вельможи уже порою не различают, кто враг и кто друг. Так, схвачен и упрятан в тюрьму купеческий сын Попов, который распространял письма в том духе, что во Франции события ужасные, кровавые и не дай бог России узнать что-либо подобное; однако необходимо торопиться, 'не терять времени, пока писатели-иностранцы не догадались сделать наших воинов, их отцов и братьев фурией'. Попов больше всего боится крестьянского восстания, когда мужики узнают, что нигде людей не продают так, как в России; он предостерегает, уговаривает пойти на уступки, ослабить или отменить крепостное право, тем самым 'погасив малую искру, пока не возгорелось великое пламя'.

Впрочем, дух ломки, революции вообще сродни России; разве сокрушительную перестройку старого мира, учиненную в начале XVIII века русским царем Петром, Герцен позже не сравнит с деятельностью французского Конвента?

Просветители против просвещения

Несколько десятилетий, пусть непоследовательно и лукаво, императорская власть России делала ставку на просвещение. Монтескье, Вольтер, Дидро, Руссо — многолетние «союзники» Екатерины II. Задача, мы говорили, простая и ясная: просветить страну без 'дурных последствий' этого самого