Мгновенье славы настает… Год 1789-й

конце 1825 года без сорока пяти стихов, запрещенных цензурой.

Запрещены были как раз те стихи, где говорилось о надеждах и разочарованиях во время французской революции. Вскоре, однако, некто пустил по рукам именно этот выпущенный отрывок под заглавием 'На 14 декабря'.

Выходило, что речь идет не о французских делах 1789–1794 годов, а о русском 1825-м; не о 14 июля — о 14 декабря!

Пушкина, и без того находившегося в опале, власти заподозрили в 'воспевании заговора'. Поэт оправдывался; он говорил, что речь идет не о гимне павшим декабристам: содержание отрывка достаточно сложно, и в нем описываются события, внешне полярные тому, что произошло в 1825–1826 годах. В Париже 'свергнули царей', в Петербурге «цари» взяли верх.

Однако внутренняя, глубинная связь сорока пяти строк с тем, что произошло только что в России, несомненна: гимн свободе, картина террора, вера в грядущее возвращение вольности: 'Так буря мрачная минет'. Прямолинейная аналогия, пришедшая в голову не слишком искушенному читателю и побудившая его озаглавить отрывок 'На 14 декабря', была принята и «признана» карающей властью, которая отнюдь не нашла явного противоречия между произвольным заглавием и пушкинским текстом.

Даже не имея сомнений, что Пушкин сочинил стихи за несколько месяцев до восстания. Сенат все равно квалифицировал их как 'сочинение соблазнительное и служившее к распространению в неблагонадежных людях того пагубного духа, который правительство обнаружило во всем его пространстве'.

Нельзя не удивляться! Поэт пишет до русского восстания — ему приписывают восхваление восстания, уже случившегося; поэт вроде бы осуждает якобинский террор, и власти должны радоваться, но «наверху» все равно недовольны: и в осуждении террора угадывают какой-то тайный враждебный дух…

Трудно великому поэту не быть пророком. Когда он оканчивал своего 'Андре Шенье', русский «1789- й» еще не наступил — но главные слова уж произнесены!

Клятва

'Наша конституция утвердит навсегда свободу и благоденствие народа… Ненавистный тиран падет под нашими ударами; мы поднимем знамя свободы и пойдем на Москву, провозглашая конституцию'.

Эти слова произносил осенью 1825 года перед своими единомышленниками пламенный заговорщик Михаил Бестужев-Рюмин. Запись одного из современников не передает той силы и страсти, того гипноза, которым владел этот 24-летний офицер: после его выступления офицеры куда более старшие и возрастом, и чином обнимались, плакали, клялись нанести удар по царю. Некоторые потом серьезно утверждали, что Бестужев-Рюмин их буквально околдовал. По-видимому, это был своеобразный, талантливый лидер, который в наше время, в XX веке, мог бы повести за собой массу молодежи. Свою агитацию Бестужев- Рюмин разворачивал на Украине, среди расположенных там войск; самым же близким к нему человеком, задушевным другом, невзирая на заметную разницу в возрасте, был уже столь знакомый читателям Сергей Муравьев-Апостол.

И старший — Матвей, и второй брат — Сергей, и даже самый юный, еще не окончивший обучение, Ипполит Муравьевы-Апостолы были готовы ради свободы на все.

Религиозный Сергей полагал, что если ему явились столь возвышенные мысли и чувства, — то один этот факт доказывает присутствие божества, существование связи человека с высшими силами…

'Для отечества, — вспоминал современник, — Сергей Муравьев- Апостол готов был жертвовать всем; но все еще казалось до такой степени отдаленным для него, что он терял терпение; в такую минуту он однажды на стене Киевского монастыря выразил свое чувство'. Один из декабристов прочитал на стене эту надпись (позже троюродный брат сочинителя Михаил Лунин переведет французские строки на русский язык):

Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду не знаемый никем.
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Познает мир, кого лишился он.

Матвей Муравьев (на следствии): 'У меня была переписка большая с некоторой мадемуазель Гюене, я желал очень письма истребить'.

Переписка с гувернанткой из Швейцарии, жившей в Полтавской губернии, была не только у Матвея, но и у Сергея. Письма были сожжены во время восстания… Что стало с самой Гюене, сожгла ли она послания братьев или сохранила? Может быть, они доселе хранятся в фамильной шкатулке в каком-нибудь альпийском кантоне? Бог весть. И все же одно, последнее, письмо к ней Сергея Муравьева уцелело. Спаслось потому, что мадемуазель никогда о нем не узнала…

Через несколько месяцев после восстания один жандармский капитан обратил внимание, что на полтавской почте лежат невостребованные письма, адресованные Матвею Муравьеву-Апостолу и мадемуазель Гюене…

Письма, прочитанные двумя-тремя чиновниками и на столетие спрятанные в секретный архив. Их напечатали только в 1920-х годах…

Сергей Муравьев-Апостол — мадемуазель Гюене 18 ноября 1825 г.:

'Я преподношу вам довольно длинное рассуждение, но вы не должны этому удивляться: когда беседуешь с особой, которая имеет обыкновение размышлять глубоко, это пробуждает в нас поток мыслей, которому нет конца. Вспоминаете ли вы, мадемуазель, наши долгие беседы? Что касается до меня, то сколько раз я мечтал о том, чтобы они возобновились!

В ожидании этого времени, которое будет для меня очень приятно, примите уверение в почтении и уважении, которые питает к вам преданный вам…'

Длинные рассуждения касались прочитанных книг. Новый пятитомный французский роман Луи Пикара 'Жиль Блаз революции' декабристу не понравился: герой — веселый проходимец; переживая тысячи приключений и спасаясь от смерти, он удобно устраивается при разных режимах — революции, Директории, Наполеоне, Реставрации, пока не заканчивает жизнь в уютной богадельне.

'Эти люди, — говорит Сергей Муравьев девице Гюене, — приспосабливаются ко всяким обстоятельствам потому, что, лишенные всякой силы в своем характере, они не могут понимать ничего, кроме эгоизма, который заставляет их и в побуждениях других людей находить лишь свою собственную манеру мыслить и чувствовать. Но сами эти люди — не отбросы ли они человеческого рода?'

И затем — наиболее интересные строки этого письма, где автор рисует свой человеческий идеал. И корреспондентка, конечно, разглядела бы этот автопортрет, если б послание когда-нибудь пришло по адресу.

'И не в противность ли этому непостоянству людей ничтожных мы чтим и особенно ценим людей, которых небо одарило истинной отзывчивостью чувства и деятельным характером? В их природе непостоянства нет, потому что впечатления врезаются неизгладимо в их сердца. Жизнь имеет для