Так или иначе, но это обстоятельство вполне усыпило мою чуть приподнявшую голову совесть. И я, раздумчиво и не торопясь, вновь опустил себя в кресло. Затем, так же не спеша налил, курнул и нюхнул. И только после всего этого подвёл промежуточный итог последнего этапа жизни на вольном воздухе.
Итак, что мы имеем на сегодня. Мы имеем всё то же самое, что имели в недалёком прошлом. Того же подержанного дядьку-психопата, приостановившего на какое-то время производство талантливых текстов, но лишь потому только, что путь от творческого оргазма до творческого кризиса по нелепой случайности споткнулся о горнило чужой девственности. Таким образом, результат несколько обновлялся. А заключение и нравственный диагноз становились теперь следующими.
Мне, Мите Бургу, всё ещё нравится создавать талантливые произведения современной литературы, и в самом скором времени я непременно вернусь к моему любимому занятию.
Мне, Мите Бургу, нравится, когда меня просто очень любят, и я всецело разделяю это чувство.
Я, Митя Бург, всем прочим удовольствиям неодушевлённого порядка, за исключением творческого, предпочитаю органичное соединение самодельной дури, испытанного доверенными лицами кокаина и любого произвольного названия односолодового виски, но обязательно из дьюти фри и чтобы не «Бурбон». Сразу вместе или чуть по отдельности, с небольшим разрывом в приёме, не так важно.
Я, Митя Бург, вывел алгоритм любви по отношению к женщине как фемина-типу, за исключением моей мёртвой жены Инны Раевской. Это создание должно быть не старше четырнадцати лет, как моя первая женщина и первая судья Айгуль. Непременно девственница, каковой являлась моя недавняя южносахалинка. Она же должна обладать раскосыми глазами и приятной скуластостью лица с россыпью на нём веснушек. Её руки, ноги, плечи и прочие косточки всенепременно должны быть тонкими и болезненно хрупкими. Белые гольфики и школьный ранец также приветствуются. И ещё. Нам вместе никогда не должно быть скучно…
Я проговорил это вслух, чеканя слова в ходе описания предмета поиска, и вдумался в мною же услышанное. Медленно перед моим взором всплывал портрет, нарисованный воображением. Всё, как заказывал. Молодое девичье личико… скулы… узкие щели глаз… персиковая кожа… веснушки… косточки… ранец с карманами и кармашками, не меньше сотни… Стоп! Где-то я такой уже видел, точно говорю… В этот миг меня и осенило. Передо мной, нарисованный в полный рост, так что видны были белые школьные гольфики, замер в воздухе портрет моей белочки, моей приёмной доченьки, моей маленькой любимой Гелки… Нет, не в воздухе — в абсолютно безвоздушной среде. И это была она и никто другой. Вот до чего я дофантазировался, мозгокрут перезрелый.
И вновь кружил меня по камере тот же Цинциннат, перед тем же ахабинским камином.
И так кружил он и кружил безостановочно ещё около трёх лет, проживая средства от моих потиражных, с перерывом на выходные, когда вся семья собиралась в нашем ахабинском гнезде… С печалью в сердце сообщаю также, что за эти три года я узнал достаточно, чтобы многому разучиться из того, что умел…
А на улицу я выбирался нечасто, в основном чтобы проявить заботу о растущей без перерыва на отдых кокосовой пальме и поискать загулявшую на участке одноглазую старушку Нельсон.
И так шло до тех пор, пока наша жизнь резко не переменилась.
ЧАСТЬ 5
А переменилась она, когда ко мне в Ахабино принеслась на своём «Рено» рыдающая Ника. Это был май, и в этот день наш кокосик только-только освободился от зимней упаковки. Я как раз стоял перед ним на заднем дворе, подле септика, и опрыскивал длиннющие листья водой из пшикалки, приветствуя и пробуждая шершавого индусика от зимней спячки. Перед этим я двумя руками, преодолевая сопротивление кошачьих когтей, оторвал от ствола засевшую на нём Нельсон, чтобы не мешала уходу. Тоже соскучилась, видно, за сезон по нашей любимой воспитаннице. В общем, приступил к делу системно и трезво, как нормальный психопатический максималист. Надо сказать, мало чего по разделу хозяйства доставляло мне удовольствие. Практически ничего не доставляло. За исключением регулярно справляемого священнодействия вокруг кокоса. На орехи и молоко я, само собой, не рассчитывал, неоткуда им взяться на этой неблагодатной земле, безрассветной и незакатной как надо. Но относительно внешнего вида и здорового развития пальмы всё же я переживал весьма душещипательно. Оттого и следил неустанно за Инкиным деревом. Вроде как память. Причём вполне материальная, живая, растущая.
В этот момент на участок и въехала Никуся. Никогда прежде не видал её такой бешеной. Машину бросила, не загнав под навес, и, не заметив меня, с перекошенным лицом энергичным шагом пошла в дом. Оттуда, проорав «Папа, папа!», выскочила обратно, и только тогда мы наконец увиделись. Бросилась на шею, обхватила, а сама давится, давится, с хрипом каким-то непривычным, с плачем внезапным, хочет сказать что-то, но слова тормозятся в глотке, душатся, не выбрасываются горловыми связками.
— Да погоди, Никусь, постой, — взволнованно проговорил я. — Что такое, милая, что произошло-то? На тебе же просто лица нет, доченька! В дом, в дом давай, расскажешь, чего там у нас с тобой, да?
А у самого дурное предчувствие уже, потому что хорошо знаю дочь, понимаю, что из ряда вон должно произойти нечто, чтобы была сейчас такой моя уравновешенная девочка. Ладно, кое-как вошли в жилище, я сразу — воды.
— Пей давай!
Она взяла, стакан в руке ходит, брызги на пол, зубы о край стучат. Глотнула кое-как. И ещё.
— Ну вот. — Я взял стакан из её руки и поставил на мраморный столик, на котором по обыкновению священнодействовал с машинкой для набивания дурманного табака. — А теперь сядь и говори. А я послушаю, да?
Она кивнула и опустилась в кресло, всё ещё вздрагивая. И выдавила с трудом:
— Джаза арестовали, папа. И увели. Пришли из органов, а он как раз только вернулся. Вчера вечером. Поздно. Гелочка уже легла, а я — нет. Они в дверь позвонили, оттолкнули и ворвались. С понятыми. И предъявили ордер на обыск. А потом стали всё выворачивать, папа, выворачивать и кидать… — Она снова заплакала, её вновь заколотило.
— Так… — напряжённо проговорил я, чувствуя, как мошонку начинают туго сдавливать ледяные тиски нехорошего страха, — и дальше что? Выворачивать, это ясно. А что искали?
Она подняла глаза и вонзила их в меня.
— Как что, папа? Наркотики искали. Наркотики всякие, траву разную, кокаин в порошке, таблетки какие-то синтетические, колёса разные и другое всё.
— Какие ещё таблетки?! — внезапно заорал я в ярости и вскочил. — Какие ещё наркотики? Какие колёса? Вы что там все, с ума посходили? То есть, я хочу сказать, органы эти, они вообще, что себе позволяют? При чём тут мой сын?
И снова рухнул в кресло. А она вдруг как-то неожиданно успокоилась и чеканно произнесла чужим, холодным голосом:
— При том, папа, что они нашли то, что искали. И таблеток всяких полный пакет, и порошка с полкило, наверное, не знаю, и дури этой вашей, что вы с ним по-тихому от меня курили, тоже навалом. С полподушки, не меньше. Обрадовались, сволочи, что так легко у них всё прошло, без затей и без простукивания тайников. Так и сказали. А потом один, с черепашьими губами такими, говорит и улыбается ещё мерзенько так, по-скотски: «Ну что, черножопая сволочь, доигрался? Долго мы за тобой ходили, пока тебя твои же дружки по патрисолумумбе этой вашей не сдали. Африканцы, такие же, как ты, чёрные, такую же жопу свою чёрную твоей чёрной жопой прикрыли. Им за это скощуха, может, и выйдет, а уж ты-то сам по полной загремишь, даже не сомневайся, Джазир Минелевич Раевский. И никакой папа писатель-фантаст тебя от зоны не спасёт, пусть даже не пробует. Понял, баклажан? У нас это дело с самого начала как показательное идёт. По всем ТВ-каналам прогремите теперь с папашей со своим приблатнённым».
Я удивился. Так — что даже на какое-то время у меня опустило мошонку, и я почти без труда снова поднялся на ноги. Но тут же сел обратно.
— В каком смысле, фантаст? Это они что, так сказали? — злобно прошипел я в адрес дочки, принёсшей такую идиотическую информацию. — Я абсолютный и законченный реалист, им это должно быть
