сделал вид, что засыпает и все разговоры — на потом.
— А дальше?
— Дальше… дальше? Дальше он пришёл ко мне.
— В смысле? — не понял я. — Куда пришёл? Когда?
— Тогда же и пришёл, через полчаса, я уже разобралась и легла. Почти спала.
— И? — Я чувствовал, что меня не покидает предстартовая дрожь, словно маленький бес и среднего размера ангел внутри меня, договорившись, подталкивают саму эту ситуацию к скорейшему разрешению, но так, чтобы всё разлеглось само собой, без моего участия, и при этом было бы безопасно для всех и вдобавок увлекательно. «О, ч-чёрт! О, Бог ты мой!» И переспросил: — И?
— И лёг рядом. Я сначала ничего не поняла спросонку, кто это и что происходит. Темно было, он свет не стал зажигать. Но сказал, чтобы не беспокоилась, что это он. И хочет просто поговорить. Я даже не успела спросить, зачем он лёг ко мне в кровать, чтобы поговорить. Мог бы позвать просто, я бы сразу встала, оделась и пришла. Ты же знаешь, я всегда голой сплю, меня одежда в постели душит. — Я знал. Точно так же всегда говорила Инка, этими же словами. И тоже не могла спать в ночнушке, где бы ни спала… — Но он не дал ответить, закрыл мне рот ладонью, хотел, чтобы я только слушала. Ну, неважно, я и так могу, если он немного не в себе был, как мне казалось, — в общем, было без особой разницы. Лишь бы результат мне был ясен, чтобы перестать дёргаться насчёт всех его непонятных дел.
Но теперь уже дёрнулся я и нетерпеливо выкрикнул:
— Ну и? И чего дальше было? Чего?!
Дочь опустила голову, потом подняла и как-то странно на меня посмотрела, приглашая разделить собственное удивление от того, что сейчас мне скажет. Потом, когда всё закончилось, я понял, что ехала ко мне, уже будучи готова ничего больше от меня не скрывать. И она ответила:
— Дальше, пап, я обнаружила, что Джаз совершенно голый. Без ничего вообще. Он упёрся в меня… ну… своим этим… тоже голым… и ждал моей реакции.
— Господи… дальше, дальше-то что?!
— Дальше он прижался ко мне всем телом и стал говорить. Тихо так и очень трезво, как будто не было у него до этого сумасшедших глаз и как будто ничего не говорил про Минеля и про лабораторию эту непонятную.
— Да что?! Что говорить стал? Зачем ты меня мучаешь, Вероника?? — Впервые в жизни я назвал свою дочь полным именем, но это понял уже потом, когда мысленно прокручивал весь этот наш разговор.
Никуся посмотрела как-то мимо меня, скорее в пол, на котором удобно разместилась Нельсон, словно брала последний тайм-аут перед неизбежным признанием, и решилась:
— Стал говорить, что очень давно меня любит, и не как сестру, а как женщину, о которой непрестанно думал и мечтал. Начиная с ранних лет. Сказал, у него пунктик вроде есть, что ему нужна обязательно взрослая женщина… Ну, не окончательно взрослая, а гораздо старше его, потому что ещё с самого детства он это так про себя знал. Его таким родители сделали, они, оказывается, в открытую занимались любовью в одном с ним пространстве, где было довольно светло, потому что там у них, в Ашвеме, всегда ночью светит луна апельсинового цвета, и поэтому, сказал, свет от неё сильный и ясный. И он наблюдал за матерью и Минелем, за родными людьми, и вдыхал дым от их травы, и это настолько сильно врезалось в его детское сознание и память, что никто ему больше, он сказал, не нужен, кроме меня. Потому что я тоже старше и тоже ему родная. И он страдал много лет, но не смел мне в этом признаться.
— Так. Ясно. — Я встал и снова сел. — Не мог, значит, признаться, говоришь. И ты ему тоже, стало быть, как родная, так заявляешь?
— Не я, он так сказал, папа.
— Хорошо, он сказал, не ты сказала. И что с того? Ты, надеюсь, поставила его на место, сына нашего и брата? Или как?
Она, казалось, смутилась, но преодолела себя, это было видно по тому, как она внезапно перестала брать паузы.
— Я не сумела, пап. Он всё это время, пока объяснял, гладил меня по груди, а потом перешёл ниже, к бёдрам. И ещё дальше… И мне вдруг стало необыкновенно приятно. Если честно, я чуть с ума не сошла от его рук, едва сознание не потеряла. Не знаю, где он этому всему научился, но точно, что всё умел. А я ведь полная дура, ты же знаешь, у меня ведь никого и ничего. И никогда. Я бы тебе первому всё сама рассказала.
— Ну и почему же не рассказала? Сразу, как только произошло. — Я не знал, как точно следует себя вести: психовать или сдержаться и постараться вникнуть в слова любимой дочери. Но в любом случае, я хотел большего. Хотел ещё слушать и добавлять, добавлять к сказанному новые подробности про своих детей. Тут меня дико садануло изнутри, снизу вверх, удар начинался от всё тех же неизменных кишок и завершался на чувственной оболочке мозжечка, того самого, который в другие времена бойко подавал сигналы отсортированным женским лицам, вырванным из идущей навстречу толпы. И вместе с ударом до меня внезапно докатилось то, что я сейчас должен буду услышать, но чего слышать не хочу. Чему сопротивляется весь мой организм, целиком, без остатка. Я и услышал. Но прежде спросил: — Постой, так ты хочешь сказать… То есть следует ли это понимать так, что… Или…
Она не дала завершить вопрос. Она просто молча мотнула головой сверху вниз, в знак согласия с моим предположением. Чуть помолчав, добавила словами:
— Да, папа, или… Было. В тот день у меня всё с ним было. В ту самую ночь. В первую нашу. Всё, как у всех. Как у женщины бывает с мужчиной. — Она подняла голову и, не пряча глаз, добавила: — И я об этом не жалею, папа. Потому что я его люблю, нашего Джаза. Я его после этого не смогла просто не полюбить… по-другому. После его признания. И после того сумасшествия, которое испытала.
Я уже заранее знал то, что сейчас услышу, но всё же вскочил на ноги, как полагается вскакивать отцам в таких идиотических ситуациях. И заходил от камина и обратно, привычно кружа по маршруту истоптанной камеры. Я продолжал кружить и одновременно выпускал из себя слова. Слова вылетали и были разными, по большей части неточными и недрессированными, неотточенными драматургически и с точки зрения стилистики, а я этого сильно не люблю, потому что этому всегда противостоял мой недремлющий писательский стержень. А довершил истерику вот как:
— Короче, слушай сюда, Вероника! Ты просто сука и распутная дрянь! Чёртова проститутка! Больше, извини, мне в голову просто ничего не приходит. Нет у меня для тебя других слов! Развратить собственного младшего брата, моего сына, моего и твоей покойной матери! Ты хотя бы о ней подумала?
Вопрос получился как минимум странным; он же и заставил меня умолкнуть. Я сошёл с кружевного маршрута и снова завалил себя в кресло, лихорадочно взвешивая то, чего успел наворочать. Дело усугублялось тем ещё, что я мог поступить вполне избирательно. До произнесённой тирады. Например, обрушить гнев на сына-наркомана, обвинив его в совращении девственницы, его же невинной старшей сестры. И в самой наркомании, о которой он так ловко умалчивал, признаваясь в сыновней любви. Но голова не успела просигналить, как получится для сюжета точней, и тогда просто пришлось поддаться слепому отцовскому негодованию, тому, что лежало ближе. А ближе сейчас находилась моя Никуська, сына-то арестовали и увели в тюрьму. А любимые-то — оба. Кстати, о наркотиках, чуть не вылетело из головы. И я решил сразу прояснить для себя всё разом.
— Что было потом? — суровым голосом задал я вопрос моей девочке. — Я имею в виду, после того, как… ну после этого вашего с Джазом… соединения.
Она была готова говорить дальше, знала, куда ехала. И зачем.
— Потом… Потом начались наши отношения. Как ты понимаешь, не те, что были до того. Тогда я сразу его спросила, что, мол, не смущает ли его наша разница в возрасте — семь лет, немалый разрыв всё же, согласись. А он ответил, что уже однажды всё про себя рассказал и что больше к этой теме возвращаться не намерен. А меня он любит и никому не отдаст. Никогда. Вопрос один — как и когда об этом должен будет узнать папа. Всё. Других препятствий не видит.
— И вы с ним спали вместе каждый день?
— Да, каждый. Все полтора года.
— А белка?
— Она ни сном ни духом, уверяю тебя, папочка. Я уходила из его спальни всегда очень рано и перебиралась к себе. А потом просыпалась белка и приходила меня поцеловать. Каждый раз приходит, в
