Ника в тот, первый наш приезд была с нами, мы прихватили её с собой на короткий каникулярный отрезок школьного января, чтобы потом отправить домой с нашими друзьями, а самим ещё пробыть до февраля. Инка в тот год ещё преподавала в Гнесинке инструмент, но ей удалось договориться насчёт своего возвращения к занятиям с некоторым опозданием против расписания.
— А вообще-то, пора давно завязывать с этой музыкой, родная, — высказался я как-то после того, как надёжно подтвердилось наличие человеческого плода в Инкином животе уже в Москве. — У нас с тобой теперь собственный оркестр намечается. Своя маленькая Гнесинка будет. Ты согласна?
— Соглашусь после того, как рожу тебе сына, — не задумываясь, отреагировала жена. — Давай не будем загадывать, ладно? Дурная же примета, Митенька, сам знаешь.
Разговор услышала дочь и предприимчиво влезла с предложением:
— Между прочим, оркестр — это когда трое и больше. А нас всего-то будет два. Даже ноты некому перевернуть.
Мы удивлённо переглянулись.
— Никусь, а ты понимаешь, что это уже и так чудо, если у тебя родится брат, когда твоя мама уже практически в возрасте маленькой бабушки? — Инка, улыбаясь, смотрела на дочь: — Этот оркестрант в любом случае последний. Так что привыкай к мысли о дуэте.
Та на улыбку не повелась, потому что уже была готова развивать тему дальше.
— И что с того? Нельзя, что ли, ещё набрать? Какая нам разница, мамин или не мамин?
Обо мне почему-то речь не шла: наверное, любая небеременеющая единица автоматически исключалась из списка участников форума. Такой подход к теме меня озадачил и заставил вступить в разговор:
— Стоп, Никусь, ты это о чём? В каком смысле, мамин — не мамин?
— А в таком! — Дочь набрала воздуха и резко выдохнула его в нас вместе со свежей идеей, как видно, только что пришедшей ей в голову. — Вот я и говорю. А чего мы ребёночка ещё не возьмём одного хотя бы? Давно надо было взять, сироту какую-нибудь. Тогда нас получится трое. Две девочки и мальчик. И у меня тоже будет дочка. Я её купать буду и баловать. А вы — мальчика. Так по справедливости?
С самого рождения Ника отличалась покладистым характером и какой-то неуёмной, недетской сердобольностью. Это умиляло нас, но отчасти и настораживало. Грязного котёнка, расстрелянного пацанами из духового ружья и уже практически испустившего дух, она, перепачканная кошачьей кровью, приволокла под вечер из соседнего двора года три назад и, не доводя случившийся факт до обсуждения, немедленно потребовала ехать в ветеринарную лечебницу, спасать несчастное животное от смерти. Кровь продолжала капать на паркет прихожей, и нам было неясно, чья она. Меня, помню, замутило от страха и повело в направлении ближайшей стены. Первое желание — вернуть ситуацию вспять, чтобы не нервничать и не выяснять, как сейчас, чьей кровью перепачкана моя девочка. Инка сжала губы и побледнела, но, в отличие от меня, действовала решительно. Приняла в руки грязный кровавый комок и, убедившись, что кровь не дочкина, начала молча собираться, не выпуская неподвижное животное из рук.
— Ждите! — сказала она коротко, затем подхватила ключи от машины и исчезла. Вернулась через четыре часа, ближе к ночи, с живым, перевязанным бинтом поперёк живота всё ещё спящим под действием наркоза котом. Вместо правого глаза у страдальца теперь имелась марлевая затычка, прихваченная тесёмкой вокруг кошачьей шеи, с бантиком из бинта на тощем шейном хребте.
— Вот так! — устало сообщила Инка. — Зовут Нельсон, возраст пять месяцев, порода английская морская дворняга, пол — кобель. Жить?.. Жить будет! — Она обвела взглядом квартиру в поисках подходящего места и уточнила: — Жить будет везде… Жить, любить, мурлыкать, писать и какать. Одна какашка в неположенном месте — Нельсон уволен. Это ясно?
Помню, я тогда не то чтобы удивился решительному Инкиному поступку, начиная с реакции на кровавый ком, сделанный из полудохлого мяса, грязи и перепутанной шерсти, и проявленной вслед за этим категоричности. Скорее, поразился тому, что так долго не обнаруживал в собственной жене подобных мужских качеств, которые, вероятней всего, присущи ей были всегда, но не каждый раз подлежали дешифровке. И ещё. Эта незатейливая в сути своей история с Нельсоном впервые так явственно очертила мне круг моей мужской несостоятельности, содержащей в себе, как выяснилось, немало неликвидных ферментов. Безволие, оторопь по пустяку, занудство… Ну, и отчасти невроз, замешенный на примитивном и глуповатом страхе.
Я тогда заканчивал роман «Пустой и полный», третий по счёту. Первый был довольно серьёзный и не слишком увлекательный. И довольно хреново продавался. Инке, кстати, более-менее понравился. А Инка — первый эксперт, хотя — я уже говорил — ей мешает чёртова любовь ко мне, не даёт оценить текст в полной мере. Инка постоянно выискивает для себя некий подтекст, внутренне оправдывающий недостаток таланта своего мужа. И я всегда знаю — говорит или недоговаривает. Про первый роман — говорила. Честно и с удовольствием. Второй, читая, уже подминала под себя, с усилием выискивая тропинку к оправдательным мотивам. Вроде нашла. По крайней мере, излагала стройно, вдумчиво и доброжелательно. По всему чувствовалось, аванс даёт, опережающий события бонус. Я тогда внимательно выслушал, поцеловал Инку в лоб и ушёл к себе в кабинет. Уже тогда я всё знал про готовящийся внутренний крах, про будущий «Пустой и полный», про то, как обосрусь в глазах любимой женщины, одновременно приподняв себя в читательском рейтинге активно продаваемых авторов. Вполне нормально для начинающего психопата и неуверенного в себе невротика, последовательного в собственной непредсказуемости. Впрочем, это что, тайна разве?
К тому моменту я уже закончил придумывать историю этого страдающего толстяка, состоятельного тусовщика и бабника, который мучается от физического несовершенства, но ничего не делает для того, чтобы избавить себя от дискомфорта. Теперь чуть более подробно, коль уж речь зашла.
Итак. В конце концов ему надоедает такая жизнь, он берёт себя в руки, предпринимает нечеловеческие усилия, спускает все свои сбережения и добивается поразительного результата. На это уходят годы добровольного затворничества и отказа от привычных радостей жизни. В мир он возвращается обновлённым физически и возрождённым духовно, поскольку успевает за проведённое в отрыве от общества время прийти к пониманию сверхважных для себя вещей. Попутно он приходит к вере, причём самостоятельно. Крестится и даже становится старостой местного прихода. И вновь предъявляет себя обществу, рассчитывая поразить его свежим обликом и новой сутью. Общество же, узнав, что этот странный, весьма стройный дядька, бывший толстяк, балагур и раздолбай, отныне претендует на роль нравственного авторитета, не возражает против такого подхода и даже проявляет определённый интерес к бывшему гламурному соплеменнику, который, как выяснилось, регулярно посещает храм, неистово молится, стоит на клиросе и даже в каком-то смысле обеспечивает руководство прихожанами. И оно готово вновь впустить его, такого прикольного, в круг избранных. Однако вскоре выясняется, что бывший толстяк больше не имеет достаточно средств на счету, и тогда общество разворачивается к нему спиной, просто переставая замечать. Сминусовывает и обнуляет. Без особых душевных затрат. Для стройного толстяка начинается ад второго круга. Он мечется и не понимает, где допустил ошибку. В душе его возникает конфликт между прошлым и настоящим, он не может для себя решить, где его сегодняшнее место. Вернее, где он настоящий — там, где он был толстый, но пустой, или же там, куда пришёл худым, но полным. В итоге нравственный выбор падает на первое, но для триумфального возвращения, теперь уже в прошлое, есть лишь один путь — совершить преступление. И он его совершает, трепеща от нетерпения поскорее расстаться с неудавшимся настоящим. В результате — суд и зона. Там он рассказывает авторитетам свою историю в надежде, что его поймут и определят ему за все его страдания особо почётное место среди заключённых. Он решает, что, коли не стал избранным там, тогда он станет им здесь. Так и получается, он и становится не таким, как все. Отныне тюремная кличка его — Манька. Его имеют в очередь реальные воровские авторитеты, его делают «обиженным», опускают ниже плинтуса, посуда у него отдельная, место его у параши. Туда же, в парашу, улетают остатки самолюбивых надежд, мечтаний и ожиданий чуда, в которое он вложился всем своим бывшим состоянием. Ночью он вскрывает себе вены остро заточенной ложкой.
Всё! Оставалось лишь набрать текст, предоставляя каждые четыре-пять минут читателю-покупателю небольшую переменку, чтобы нервически выдохнуть, утереть кислый пот, отлить необходимый объём из мест слезоточения, всколыхнуть себя от страха и негодования и, взбодрившись, сладко вернуться в лоно увлекательнейшего из пороков! Рыдай, читатель электрички! Стони, любитель рейтинговых сериалов!
Ещё не дописав финал, уже чувствовал, что попал. В точку! В яблочко! В самую десятку! В самый
