полетам в сложных метеоусловиях. Там, дорогой, нельзя крены гнуть. Определенно. Ну да ладно, сразу все не дается.
Он вдруг пристально посмотрел мне в лицо и усмехнулся:
— А вид у тебя утомленный. От перенапряжения. Что ж будет, когда перейдешь к длительным полетам?
Вспомнилось, как я легкомысленно заявил Кобадзе, что физкультура мне ни к чему.
— Буду тренироваться, — пообещал я.
Зарулив самолёт на стоянку, я строго сказал Мокрушину:
— Вы мой первый помощник, и мы оба Отвечаем за проступки членов экипажа. Сегодняшняя грязь на фюзеляже — от вашей нетребовательности к Брякину.
— Я же говорил вам, что не умею командовать…
— Надо учиться. Или хотите, чтобы ваши служебные обязанности выполнял кто-то другой? А с мотористом Брякиным нужно меньше пререкаться. Приказ начальника — закон для подчиненного.
— Да, конечно! — мрачновато согласился Мокрушин, скосив глаза в сторону. — А с чего начать?
— С себя! Вы увлеклись делом — хорошо. Не стали замечать окружающего — плохо. Брякин воспользовался этим и увильнул от работы. Вот и нужно доказать товарищам, что перед ними — командир.
IX
Первомайский праздник был не за горами.
По вечерам участники самодеятельности собирались в армейском клубе. Разучивали песни, плясали, декламировали. Было шумно, весело. Кобадзе метался от группы к группе, показывал, хвалил, ругал.
Иногда в клуб заглядывал подполковник Семенихин. Как-то он появился с командиром полка. Репетировали одноактную пьесу.
— А ведь хорошо! — воскликнул Молотков. — Может, возьмешь на выучку, капитан?
— Вас?
— А чем не артист, — полковник выпятил грудь и этаким орлом посмотрел на всех.
— Не возьму.
— Это почему же?
— Да ведь пропускать будете, как в прошлые разы. Какой же это пример для других?
— Плохой пример, — согласился командир. — Да, здорово у тебя дело поставлено. Ну, а если б в театр пригласили работать? Пошел бы?
— Нет, — ее задумываясь, ответил капитан.
— Почему же? Может, высоко бы поднялся.
— Страшно без парашюта, — отшутился капитан. — Да куда же выше? — уже серьезно закончил он. — Разве, товарищ полковник, есть профессия выше нашей?
Командир и Семенихин переглянулись.
— А что же ефрейтора Брякина не видно? Он такой ловкий гитарист. Виртуоз.
Кобадзе развел руками.
— Не берем в кружок троечников. А у ефрейтора по политподготовке хвост.
Командир посмотрел на Семенихина. Не хотел бы я попасться Молоткову на глаза в эту минуту!
Я поглядел на пионервожатую Майю. Кругленькая, с маленьким задорным носиком и большими косами, уложенными на затылке, она внимательно смотрела на командира, приоткрыв по-детски припухлый рот.
«Лучше бы они не говорили об этом, — подумал я. — Ведь ей же неприятно слышать такое! И за что она любит его, непутевого?.. Впрочем, хорошо, что при ней говорят о Брякине, может, она как-то повлияет на него». И мне уже хочется громко ругать Брякина, обвинять во всех смертных грехах. Но я ловлю себя на мысли, что жаловаться на него — значит расписываться в собственной беспомощности.
Подполковник о чем-то заговорил с Майей. Командир и штурман полка отошли к окну.
— Я не хотел отвлекать вас, капитан, — сказал Молотков, — а поэтому пришел сам. Вы назначаетесь руководителем полетов на полигоне. Завтра чуть свет вылепите туда на «маленьком». Вот хотя бы с Простиным, — командир кивнул толовой в мою сторону.
Я поспешно одернул френч и подошел.
— А вам, — обратился Молотков ко мне, — будет полезно уточнить маршрут и место расположения целей. Пригодится. Ну-с, теперь продолжайте. Пойдемте, подполковник, не будем смущать артистов.
— Одну минуточку, — отозвался Семенихин. — Тут Майя Александровна просит помочь организовать в школе авиакружок.
Майя — вся внимание, даже губу прикусила, — ждет, что ответит командир, который шутит-шутит, а смотрит строго.
— Поможем, — сказал он, — но начинать надо с нового учебного года. А чем вы порадуете в праздник? — обратился он к Майе и, не дожидаясь ответа, попросил — Знаете, спойте о наших соколах что-нибудь задушевное. Ох, только боюсь, потеряют соколы голову.
На полигон мы прилетели рано утром. Земля, перепаханная взрывами бомб, пружинила под ногами, источая темную болотную воду. Привязав самолет к двум нарядным березкам, которые, словно подружки, склонились одна к другой и тихо шептались о чем-то, мы пошли к вышке. Трава под ногами была мягкой, холодной. Пахло грибами и плесенью. Скоро дорога вывела на болото, густо заросшее камышом, — его здесь совсем не срезали, боялись попасть под бомбежку. Когда я цеплялся сапогом за стебли, с них слетала серебристая росяная пыль.
Осторожно, чтобы не разорвать хрупкий паутинный узор, Кобадзе раздвинул под кустом траву и сорвал несколько ландышей. Понюхав их, воткнул за ремешок своего шлемофона.
Пока Кобадзе устанавливал связь с аэродромом и проверял боеготовность полигонной команды, я забрался по шаткой лесенке на вышку и разложил на столике документы для руководства полетами. Сегодня выполняли упражнения старые кадровики.
— Эти цели давно надо подновить, — слышался снизу звонкий голос штурмана. — Живете среди лесов дремучих, а от танков одни скелеты остались. Определенно.
И вскоре тишину нарушил стук топора, треск падающего сухостоя.
Взошло солнце. На траву легли желтоватые отсветы, заблестела вода, скопившаяся в бомбовых воронках, отчетливо стал виден каждый листок на деревьях, будто позолоченных солнцем.
На вышку поднялся и Кобадзе. Смуглое лицо его казалось на солнце отлитым из бронзы, черные, коротко остриженные волосы отливали синим.
Кобадзе внимательно осмотрел окрестность.
— Вон ту верхушку придется спилить, — он указал ракетницей на старую, искореженную осколками сосну, — закрывает, окаянная, цели. — Эй, кто там у гнилого озера! — закричал он в рупор. — А, впрочем, ладно, — Кобадзе махнул рукой, — это мы сами сделаем.
Он надел наушники и, уткнувшись в таблицы, стал высчитывать что-то на штурманской линейке. Потом посмотрел на часы.
— Первая группа вылетела. Скажи-ка, свет Алеша, чтоб полигонники прекращали работы и уходили.
Через четверть часа со стороны сосняка послышалось ровное, спокойное, нарастающее с каждой секундой рокотание. К полигону подходила группа самолетов. Получив разрешение обрабатывать цели, летчики замкнули круг.
Самолет ведущего делал третий разворот. Я затаил дыхание. Начало четвертого разворота. Самолет клюнул и камнем стал падать вниз. Я считал секунды, стараясь угадать, на сколько метров снизился самолет. Он продолжал пикировать, а от центроплана уже отделились две огромные бомбы. Зловеще покачивая стабилизаторами, они падали под углом. Мгновение — и самолет птицей взмыл кверху. Бомбы
