Я не мог поверить, что человеку, с которым сегодня только был вместе, разговаривал, сейчас плохо. И все из-за меня! Из-за моей нетребовательности к Мокрушину. Неужели он не мог догадаться постлать трап? Вот бестолочь! И я еще хвалил его!
— Что же теперь делать? Кобадзе закрыл лицо ладонью.
— Понимаешь… — наконец сказал он, — надо как-то сообщить жене.
— Давно надо было… — начал я и осекся. Кобадзе даже не заметил мою растерянность и по- прежнему сидел неподвижно.
— Все будет сделано, — заторопился я. — Сейчас все будет сделано. Об операции лучше пока не говорить?
Капитан посмотрел на меня так, словно старался уяснить смысл моих слов.
— Да, да, скажи все, что нужно.
Дивизионная комиссия работала в полку двое суток. Председатель комиссии, приземистый инженер- полковник с хмурым лицом, казалось, не доверял никому, сам все осматривал и ощупывал. На самолете Герасимова полковник не поленился слазить в фюзеляж, хотя люк был самых скромных размеров.
— Пока неплохо, — еле выбравшись из фюзеляжа, заметил он. — Ага, моторчик только что заменили, нуте-ка, опробуйте, коллега.
Пока Герасимов пробовал мотор, комиссия осматривала машину сержанта Мокрушина.
— А не проверить ли нам и шасси? — председатель вопросительно поглядел на Мокрушина, словно советовался с ним.
— Разрешите поднять самолет на козелки? — спросил механик, приложив руку к съехавшей набок пилотке. Голос его дрогнул. Нужно было снимать трап, а под ним на обшивке имелись царапины от сапог.
— Сделайте одолжение.
Я побежал за дежурной автомашиной, чтобы привезти стоявшие у центральной каптерки козелки. По пути заскочил в «компрессорную», попросил подготовить новый баллон со сжатым воздухом.
Через десять минут и то и другое было на стоянке. Инженер-полковник сам залез в кабину, убрал шасси и тут же выпустил их. Сигнальные солдатики на плоскостях, выкрашенные в красный цвет, поднимались одновременно — шасси действовали безукоризненно.
— Поиски дефектов, так сказать, не увенчались успехом, — сказал Брякин, быстренько набросив на плоскость трап. Царапин комиссия не заметила.
Полковник посмотрел на Брякина строгим взглядом.
— Почему без комбинезона?
— Это кто? — Брякин состроил глупое лицо, но, взглянув в жесткие немигающие глаза полковника, изменил тон. — Сохнет после стирки, масло вчера сливал и обрызгался. — На всякий случай Брякин ретировался.
— Негоже получается, голубчик, — сказал мне полковник. — Подчиненные бьют баклуши, а вы на побегушках у них.
Осмотрев все машины, дивизионная комиссия уехала. А через три дня из соединения пришел приказ.
Его зачитали на утреннем построении. Состояние материальной части полка признавалось хорошим. Эталонным самолетом утверждался самолет старшины сверхсрочной службы Герасимова. За своевременную и образцовую подготовку машины к летней эксплуатации его наградили ручными часами.
Приняв их от командира полка, Герасимов тут же достал из кармана огромный, в луковообразном футляре «хронометр» и передал мотористу.
— Носи на здоровье. Заслужил, — хотел еще что-то сказать, но хрипловатый голос дрогнул, и старшина только рукой махнул. А все, кто стоял в строю, зааплодировали. Ближние, вопреки уставу, потянулись к механику и мотористу пожать им руки.
VII
Мы с Кобадзе чуть ли не ежедневно наведывались в госпиталь, надеясь увидеться с Одинцовым. Я ходил, чтобы как-то оправдаться перед самим собой. Кобадзе говорил, что хочет подбодрить майора. По тому, как Кобадзе сторонился Нонны Павловны, я понимал, что он решил прекратить ухаживания.
— К больному еще нельзя, — говорили нам любезные дежурные. Посидев в приемной, мы уходили, оставляя для инженера немудреные гостинцы.
Однажды услышали:
— Завтра можно навестить больного.
Вечером Кобадзе зашел в гастроном и накупил всякой снеди.
— А это будет для него самым действенным элексиром, — сказал он, вытягивая из кармана бутылку с серебряной головкой.
— Говорить с ним и то не разрешат, и вы…
— Вот я и хочу заполнить этот пробел.
В вестибюле навстречу нам вышла маленькая старушка в сером халате, похожая на мышь.
— К кому, миленькие? — спросила она, пряча в карман недовязанный чулок.
Мы ответили.
— Поздно уже. Не велено пускать, потерпите до завтра.
Я соврал, что больному нужно передать срочное сообщение. Для убедительности Кобадзе похлопал меня по карману и важно надул щеки.
Старуха кивнула головой.
— Только не шумите, — сказала она, снимая с вешалки халат. — А то и вам и мне влетит от Николавны. Сурьезная она у нас. А ты, чернявый, здесь обожди.
Я быстренько накинул на плечи халат и юркнул на лестницу.
Проходя мимо зеркала, я невольно замедлил шаг. На меня смотрел невысокий широкоскулый парень с оттопыренными ушами. Никакой солидности!
Инженер читал газету и поэтому не заметил меня. Он изменился. Продолговатое тщательно выбритое лицо с залысинами на лбу теперь казалось кротким, умиротворенным, нос и подбородок заострились, и только глаза остались прежними, проницательными.
— Признаться, не ждал, — инженер подал худую, с голубыми жилками руку. — Ну, присаживайтесь и выкладывайте новости.
Я рассказал о событиях в полку, о том, что все машины уже подготовлены к лету. Одинцов прищурился, откинул с груди одеяло.
— Молодцы ребята! Ну, а как…
— Нет, давайте по очереди спрашивать! — перебил я его. — Скажите сначала, как вы себя чувствуете? Лицо у вас бледное.
— Это вам кажется.
В открытое окно ворвался гул барражирующего в небе самолета. По звуку мотора инженер определил, что летчик занимается пилотажем.
— Поди-ка, наш кто-нибудь. Эх, оказаться бы сейчас на аэродроме. А врачи еще с месяц продержат.
— Ну, ничего страшного, набирайтесь сил. Признаться, я не думал, что разговор будет таким спокойным, и все ждал, когда инженер начнет корить меня.
— Вы с сообщением Госплана об итогах послевоенной пятилетки знакомились? — вдруг спросил он. — Помните это место? — И взяв газету, прочел: — «Однако достигнутый уровень производства… некоторых видов приборов не удовлетворяет возросших потребностей народного хозяйства». Некоторых видов приборов, — повторил инженер, подняв тонкий палец. — Это камушек в мой огород. Раз взялся за гуж, не говори, что не дюж.
