— Эй, Леха, дай-ка прикурить, — и прикладывали самокрутки к моим щекам.
Я был сыном кузнеца и оказывался нужным, когда трактористам требовалась дрель или еще какой- нибудь инструмент, а отца не было дома.
Но если взрослым инструмент требовался время от времени, то сверстникам моим — всегда. Попробуй обойдись без него, когда задумал сделать ветряк над домом, водяную мельницу или модель самолета!
Кузница привлекала ребят и потому, что около нее всегда стояли сельскохозяйственные машины, привезенные на ремонт.
Завидев моего отца, медленно, с заложенными за спину руками поднимавщегося по откосу, ребята заговорщически сообщали друг дружке:
— Дядя Филипп на обед подался.
И мы, бросив свои дела: запруду на ручье, городки, «чижика», — бежали к кузнице. Там всегда густо пахло мазутом, угольной пылью, окалиной и другими запахами, которые так нравились нам.
— Чур моя косилка!
— Дюже хитрущий, косилка у тебя даве была.
— Я сегодня зачисляюсь в трактористы.
Мне больше всего нравилась жатка-самосброска. Приземистая, с широкой платформой в виде крыла, машущими граблями и пружинящим сиденьем, она напоминала самолет.
Устроившись на машинах, мы начинали одну из тех игр, когда ничего не замечаешь вокруг. В каких только заоблачных высях я не бывал, каких не встречал чудес! На грешную землю возвращал окрик отца. Он появлялся обычно, когда страсти разгорались до предела, и, кроме своего голоса, никто ничего не слышал.
Бородатый, в закопченной брезентовой тужурке, с огромным, словно старинный пистолет, ключом за поясом, он напоминал сказочного героя. Отца боялись в селе не только мы, мальцы, но и взрослые. Бабы, укачивая ребятишек, говорили:
— А вот я сейчас дядю Филиппа позову. Он тебе задаст…
Но отца и любили — за силу. Мы зачарованно смотрели, как он садился на колченогий стульчик возле норовистой колхозной лошади, названной ветеринаром никому в селе не понятной кличкой Мегера, и брал ее заднюю ногу. Мегера злобно косила на отца свой цвета бутылочного стекла глаз, скалила желтые лопатки зубов, фыркала, но ногу поднимала и клала на колени отцу. Несколько точных ударов молотком — и копыто Мегеры обрамлялось подковой. Что и говорить, таким отцом можно было гордиться!
И вот он стоит перед нами, невысокого роста и не очень широкоплечий, в неизменной косоворотке с расстегнутым воротом, ерошит черную бороду корявыми, изъеденными окалиной и каустической содой пальцами. Ребята, не спуская глаз с отца, торопливо слезают с машин — и врассыпную. Вот они попрятались в кусты и выглядывают оттуда, словно маленькие волчата, ждут надо мной расправы.
Но у отца нет охоты ругаться. Он только замечает вполголоса:
— Опять баклуши бьешь. Делом бы занялся.
Через пять минут я стою у горна и орудую кузнечными мехами. Они дышат тяжело, устало, со свистом и хрипом — им давно пора на покой. А ребята, те самые ребята, которые разбежались от окрика отца, сгрудились у дверей и смотрят на меня завистливыми глазами.
Лучи солнца проникают сквозь старую закопченную крышу, яркими пятнами лежат на черном земляном полу, на колоде с водой, в которой отец закаливает детали, на верстаке, густо заваленном обрезками железа, гайками, ключами, сверлами.
— Тять, можно Вовке покачать? — спрашиваю я у отца. Вовка Баринов — лучший приятель, и мы друг за дружку горой.
— Можно, — говорит отец, длинными щипцами доставая из горна раскаленный кусок металла.
Вовку сменяет Сережка, Сережку — Колька… и смотришь, до вечера каждый успеет поорудовать отшлифованным ладонями рычагом.
Когда мы немножко подросли, отец стал обучать нас кузнечному ремеслу. Человек громадного честолюбия, он любил повторять:
— Кузнец — заглавный человек на селе. Сказывают, в каком-то древнем, царстве-государстве даже господом богом был кузнец. Гефестом назывался.
Ребята охотно помогали отцу. Мы хотели быть такими же, как он, сильными, ловкими.
Мы, деревенские ребята, а точнее — трое из нас: Санька, Кирюха и я (боевое звено, как мы себя называли) многим были обязаны и старшей дочери кривого деда Максима, Алевтине Максимовне. В Отечественную войну она командовала эскадрильей «ночников», а теперь училась в военной академии. Приезжая на лето в деревню, она привозила с собой книги. «Аэродинамика», «Теория авиационного двигателя», «Аэронавигация», «Пилотирование» — эти слова на обложках тяжеленных фолиантов мы не могли произносить без придыхания и трепета. Каждый из нас готов был лишиться самых дорогих вещей, только бы посмотреть эти чудесные книги. Еще бы! Ведь мы мечтали стать летчиками, а эти книги открывали заветные тайны.
И Алевтина Максимовна иногда давала нам читать их. Многого мы не понимали, но зато все доступное для наших умов заучивали наизусть.
Скоро мы уже знали, из каких частей состоит самолет, что такое горизонтальный и вертикальный маневр, как действовать рулями, чтобы произвести вираж, боевой разворот, петлю Нестерова. Мы мысленно проделывали все фигуры высшего пилотажа, взлетали свечой, совершали посадку по-чкаловски — из штопора. Потихоньку от отца, который хотел всех нас видеть кузнецами, мы готовили себя к профессии летчика, строили летающие модели, тренировались в выносливости, ловкости.
Санька и Кирюха даже в колхозе работали без души, и я, секретарь комсомольской организации, агитировал, убеждал их работать лучше, а сам бредил авиацией и даже писал стихи о летчиках.
Однажды мы нашли у Алевтины Максимовны старую потрепанную книжку с интригующим названием: «Как построить простейший одноместный планер в течение одного месяца». Эта книга, изданная до революции и рассчитанная на простаков, полностью завладела нашими умами. Где бы мы ни находились, чем бы ни были заняты, мы думали теперь об одном — как достать для постройки планера полотно, бамбук, лакокрасочные материалы. В ход пошли простыни, лыжные палки, конопляное масло.
Планер строили тайно в полуразваленной пустовавшей риге, в конструкции кое-что изменяли — «по техническим соображениям», как говорил Санька, а проще — из-за нехватки материалов.
Поздней осенью планер был готов. Когда выпал снег, мы затащили его на высокий холм, полого спускавшийся к реке. В одной из книг мы прочитали, что на заре планеризма студенты Московского высшего технического училища взлетали на планере с Клязьминского холма, становясь с планером на большие спортивные сани. Мы вместо саней приспособили обыкновенные лыжи.
Санька (ему по жребию выпало лететь первым) надел лыжи, встал в вырез крыла и быстро заскользил вниз.
До трамплина оставалось несколько метров, когда планер вместе с лыжником оторвался от горы и понесся по прямой над холмом, а потом — мы даже ахнуть не успели — накренился набок и рухнул вниз.
Мы подбежали к месту аварии и вытащили из-под обломков Саньку, положили на лыжи и отвезли домой. Он вывихнул ногу. Мать Саньки, причитая, побежала за фельдшером. Но его не было дома. И тогда она позвала моего отца, который слыл в деревне костоправом.
Вправив кость, отец похлопал Саньку по плечу и сказал:
— Седьмого пера у тебя, паря, еще нет. Вот в чем загвоздка. — Он выпил поднесенный ему стаканчик самогонки, крякнул в бороду и ушел.
А мы стали гадать, о каком таком седьмом пере говорил отец. Позднее он рассказал нам эту легенду.
Старая орлица снесла на краю высокого утеса два огромных яйца. День и ночь она сидела на них, пока не вывела птенцов. Птенцы были совсем беспомощные, и могли они только открывать рот, когда орлица приносила им пищу. С утра до вечера они сидели над пропастью и смотрели, как внизу бьется о скалы поток.
Шли дни. У птенцов отрастали крылья. И по утрам они громко хлопали ими, стремясь подняться в небо, где кружили другие орлы.
