задохнулся, пытаясь заглушить салфеткой приступ смеха. К счастью, Джульетта продолжила разговор.
– Вы, по-моему, славный человек, синьор Лекок, и я хочу предостеречь вас: берегитесь!
– Предостеречь против чего, синьора?
– Если вы женитесь без любви, любовь рано или поздно отомстит вам!
– О, вы знаете, я, может быть, привязан к Валерии гораздо больше, чем кажется!
– Посмотрим!
И, к величайшему удовольствию соседей, она принялась самым серьезным образом экзаменовать бедного Билла, который рад бы был провалиться сквозь землю:
– Вы ее ревнуете?
– Ревную? Да что вы, нет, конечно.
Она подскочила на стуле и, схватив мужа за руку, стряхнула с его вилки кусок пирога, который тот не успел донести до рта. Крем украсил золотистыми фестонами лацкан и жилет Тарчинини. Но Джульетте было не до того.
– Ты слышишь, Ромео? Он не ревнует, а еще считает что любит!
Сайрусу А. Вильяму показалось, что весь зал разделяет изумление и негодование синьоры, которая продолжала, подобно ветерану, показывающему старые рубцы и шрамы в подтверждение своих рассказов:
– Помнишь, Ромео, как ты чуть не подрался с тем верзилой, который погладил меня по руке в Ристори? А та девица из Сан-Панкрацио, которой ты, чудовище, назначил свидание, когда мы были помолвлены? Ах, кровь Христова! Я ей выдрала добрую пригоршню волос! А вдова, которой ты строил глазки, когда я носила Розанну? Если я ее не убила, так только потому, что Господь в своем милосердии не захотел, чтоб я попала в тюрьму!
Нимало не смущенный публичным перечислением его подвигов, комиссар сиял скромной улыбкой отличника, внимающего похвалам родителей. В порыве энтузиазма один из соседей встал и попросил у Тарчинини разрешения выпить за здоровье синьоры, которая так хорошо говорит о любви. Комиссар разрешил под аплодисменты ближайших соседей, которые с любопытством разглядывали американца, дивясь, откуда взялся такой дикарь. Ромео счел нужным объяснить:
– Это американец...
Воцарилось молчание, в продолжение которого Билл испытывал ужасное чувство, будто всеобщая жалость обволакивает его как нечто реальное, осязаемое.
– ... и он мой друг!
Тут метрдотель поставил на столик бутылку шампанского, присланную американскому синьору кем-то из клиентов. Сайрус А. Вильям, тронутый этим неожиданным даром, решил, что хоть кто-то признает заслуги США перед Европой, и пожелал непременно пожать руку этому человеку. Он попросил метрдотеля познакомить его с дарителем. Тот исполнил поручение, и человек, похожий на нотариуса, встал из-за столика, где в одиночестве завершал свой обед, и подошел к ним. Он низко поклонился Джульетте и представился:
– Силио Ластери.
– Когда бокалы были наполнены, Сайрус А. Вильям поднял свой и начал как можно громче, чтоб его услышало побольше народу:
– Синьор, я рассматриваю эту бутылку шампанского, так любезно преподнесенную вами, как залог...
Но продолжать он не смог, так как итальянец не может слышать, чтоб кто-нибудь произносил речь, не произнеся таковую и сам в свою очередь, или даже не дожидаясь своей очереди; так что синьор Ластери учтиво прервал Билла и провозгласил:
– Синьор, я воспитан в католической вере, которая предписывает нам по мере сил облегчать участь ближнего. Не в моей власти, увы, сделать так, чтоб вы не были американцем, но этой скромной бутылкой я хотел выразить глубочайшее, сочувствие, которое питаю к вашему несчастью, и свое сожаление, что вы не рождены под нашим итальянским солнцем, самым жарким, самым прекрасным в мире!
Все присутствующие, взволнованные до глубины души встали и грянули государственный гимн. Сайрус А. Вильям вынужден был тоже встать. Дрожа от затаенной ярости, он не мог не сознаться, что все эти люди, вместо того, чтобы восхищаться им и завидовать представителю самой богатой державы, жалеют его!
Когда американец, расставшись, наконец, с супругами Тарчинини, входил в холл отеля, к нему кинулся слуга:
– Синьор Лекок, там в салоне вас ждет какой-то синьор.
– Не говорите ему, что я пришел. Я устал и хочу спать.
– Да, но этот синьор...
– Что такое?
– Он ждет уже почти три часа, и это ваш соотечественник.
– Американец?
– Да, синьор.
– Ну, ладно...
Он направился к салону, проклиная в душе неведомого наглеца, отсрочивающего его отдых, и собираясь поскорее его спровадить. Он открыл дверь и заглянул, как вдруг услышал знакомый голос:
