– Что же, в таком случае, я должен делать?
– Пока – просто гулять.
На долю секунды Сенталло пришло в голову, что инспектор смеется над ним. Но – нет, Франц, очевидно, говорил вполне серьезно.
– Не понимаю…
– Бессмысленно искать неизвестно кого!
– Но Дженни…
– И Дженни – тоже. Судите сами, Сенталло. Вы точно знаете, что не виноваты, и сумели убедить в том же меня. Стало быть, где-то есть и настоящие преступники. Но раз мы сами не в состоянии до них добраться – надо заставить их обнаружить себя.
– И они это сделают, если я буду спокойно гулять по городу?
– Все прошло так гладко только потому, что эти люди рассчитывали навсегда, или по крайней мере очень надолго, упечь вас в тюрьму. Ваше внезапное появление не может их не встревожить. Наши противники начнут ломать голову, в чем дело, и волей-неволей высунут нос. Не исключено, что с вами попытаются заговорить или даже…
– Даже – что?
– Попробуют вас убить.
– А?
– Вы боитесь?
– Боюсь?
Людовик пожал плечами. Как будто можно напугать человека, решившего доказать свою невиновность и разыскать любимую женщину!
– Будь я трусом, инспектор, я попросил бы вас отправить меня обратно в тюрьму. И где я должен гулять?
– Повсюду. Обойдите весь Люцерн квартал за кварталом. Сидите понемногу на террасах кафе, в парках – короче, постарайтесь как можно больше мозолить глаза. Откуда вам бы хотелось начать?
– Мне все равно.
Вертретер разложил на столе план города.
– Как насчет того, чтобы завтра отправиться в Обер Майхоф?
И Сенталло целую неделю гулял по городу. Вообразив, будто он турист, решивший как можно лучше познакомиться с городом, Людовик медленно брел по улицам, улочкам и набережным, заглядывал в сады, парки и даже в церкви, но за семь дней так и не добился никаких результатов. Никто не проявлял ни малейшего интереса к поступкам и действиям Людовика Сенталло. Сначала, пожалуй, приятно было восстанавливать прежние впечатления о давно покинутом городе, но потом он устал. Молодой человек с трудом понимал, чего ради он должен, уподобившись новому Вечному Жиду, без конца таскаться по улицам, ожидая весьма проблематичной реакции противника. Эдит, с которой Сенталло виделся по вечерам, в какой-то мере разделяла его тревогу. Лишь один Франц продолжал считать свой план превосходным, а потому ни сестра, ни гость не решались ему перечить. Не будь вечерних разговоров с молодой женщиной (после обеда Вертретер всегда уходил в управление следить за последними новостями), Людовик чувствовал бы себя несчастнейшим из смертных. Но невозмутимость и твердость Эдит действовали на него успокаивающе. Благодаря сестре Франца Сенталло не терял мужества и надежды все-таки когда-нибудь разыскать Дженни. А Эдит рассказывала Людовику о своем малыше Курте, которому теперь посвящала всю жизнь, ибо это единственное, что осталось от большой любви, любви, некогда казавшейся вечной… Слушая, как молодая женщина спокойно и бестрепетно рассуждает о будущем, без горечи, хотя, по- видимому, не питая особых иллюзий, Людовик думал, что, если бы они познакомились раньше, до встречи с Дженни, и могли вот так поговорить по душам, то, возможно, были бы очень счастливы вместе и Курт стал бы его сыном. Но ни исходившее от Эдит ощущение покоя, ни ее крепкие дружеские рукопожатия, ни тепло и сердечность ее голоса не могли изгнать из памяти Сенталло радужный образ златокудрой Дженни, той, что пришла к нему сама, и, вероятно, поплатилась за эту любовь жизнью… Несколько раз Людовик пытался было завести разговор о деньгах – сбережения, выданные в тюрьме, быстро таяли. Но Франц не пожелал ничего слушать, заявив, что Сенталло вернет долг, когда они получат премию от братьев Линденманн. А у молодого человека не хватало духу признаться, что он почти отчаялся добиться успеха.
Однажды утром по приказу Франца, чьи распоряжения он без особого энтузиазма, но неукоснительно исполнял, Людовик шел вдоль набережной Ратхаус, время от времени перегибаясь через парапет и с любопытством наблюдая за сражениями водяных курочек, отличавшихся настолько сварливым нравом, что нападали даже на лебедей, в том, разумеется, случае, когда утки уже не казались им достойным противником. Сенталло вступил под своды Унтер дер Эгт, и, не обращая внимания на призывные крики торговок рыбой, стал подниматься на Вайнмакт. Уже у самой площади Людовик застыл как вкопанный – девушка, шедшая в сторону Хиршенплатц, явственно напомнила ему Дженни. Стряхнув оцепенение, Сенталло бросился следом за незнакомкой. Он еще не смел поверить такому счастью, однако эти белокурые волосы под белой шляпкой…
– Фрейлейн…
Девушка удивленно обернулась и замерла, с трудом сдерживая смех, – уж очень забавно выглядел парень, обалдело таращивший на нее глаза. Наконец, незнакомка пожала плечами и удалилась, а Сенталло молча провожал ее глазами, не в силах даже найти слова извинения. Да и какой смысл? Все равно это не Дженни… Людовик печально опустился на стул на террасе кафе и, заказав бокал молодого вина, стал разглядывать прохожих. Сейчас, ближе к полудню, квартал очень оживился. Парочки встречались у старого фонтана – излюбленного места свиданий всех городских влюбленных. Людовик подумал, что никогда уже ему не испытать восхитительных минут, когда ждешь любимую, зная, что она вот-вот появится. Встречи с Дженни были так мимолетны… И вдруг ему показалось, что среди девушек, направлявшихся к Крамхассе, мелькнуло лицо Дженни. Это уже похоже на одержимость! Однако, поглядев вслед хрупкой фигурке, Людовик неожиданно для самого себя бросил на столик мелочь и устремился за той, что напоминала ему утраченную возлюбленную. Одно это вызвало у Людовика живейшую симпатию к девушке. Сенталло не сомневался, что темноволосая незнакомка, конечно же, не Дженни, но на сей раз нарочно продолжал игру, которая и мучила, и доставляла ему странное удовольствие. Следом за девушкой Людовик пересек Мюленплатц, по Шпрютбрюкс перешел Рейс и оказался на Шютценштрассе. Здесь толпа пешеходов задержала девушку. Весь во власти прежних грез, Сенталло уже уверовал, что у нее точно такие же ножки, та же походка, что и у Дженни. Воспоминание настолько неотступно преследовало молодого человека, что у него невольно вырвалось:
– Дженни!
И Дженни обернулась. Она сразу же поднесла руку к губам, сдерживая удивленное восклицание, и Людовик растерялся. Перед ним стояла и Дженни, и в то же время не она. Сбитый с толку Сенталло не знал ни что говорить, ни что делать дальше, как вдруг девушка пробормотала:
– Людовик…
Сенталло пошатнулся, но Дженни уже прижалась к нему, и он схватил в объятия эту потерянную и вновь обретенную женщину, ничего не понимая и не чувствуя, кроме безумной радости, охватившей все его существо. Дженни покрывала его лицо поцелуями, а Людовик настолько остолбенел, что даже не отвечал на ласку. Лишь после того, как какой-то старик шарахнулся от них, бормоча проклятия бесстыдникам, целующимся посреди тротуара, Сенталло пришел в себя. На глазах у него выступили слезы.
– Ты жива… ты жива… ты жива… – только и мог повторять он.
Людовика нисколько не занимало ни то, что блондинка вдруг превратилась в брюнетку, ни почему, будучи в добром здравии, Дженни позволила отправить его за решетку… Тесно прижавшись друг к другу, они шли по Шютценштрассе, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих. Сенталло все еще не мог вернуться к действительности. По правде говоря, он не понимал толком, происходит ли то, что он переживает сейчас, на самом деле или только мерещится, и не решался даже говорить, боясь, что первое же слово нарушит очарование. Они продолжали медленно двигаться вперед, и шаги их чудесным образом сливались. Оба много могли бы рассказать друг другу, но чувствовали, что ничто не сравнится с пьянящим восторгом этих минут. Так они молча добрались до конца улицы. Наконец, у поворота на Гибралтарштрассе,
