долгим и громким 'оле!', которое так ободряло Луиса. Перед заключительным торено мой друг подошел за мулетой и шпагой. Он весь сиял.
– Ну как, Эстебан?
– Продолжай так же, и мы выиграли!
Видимо, мне не удалось придать моему голосу достаточной уверенности, Я это понял по удивленному взгляду Луиса. Он вернулся на арену, чтобы произнести посвящение быка председательствующим, а я старался не оборачиваться в сторону Марвина, цепкий взгляд которого ощущал на себе. Луис убил своего противника по правилам, но не более того. Тем не менее, за работу с плащом он получил одно ухо.
Почему? Почему она это сделала? С какой целью? Тысячи предположений громоздились у меня в голове, но я не мог остановиться ни на одном из них. Прежде, чем отыскать Консепсьон, я обождал, пока Луис выйдет во второй раз на арену. Внезапно я обнаружил, что Консепсьон была совсем рядом, и меня поразила жесткость взгляда, которым она следила за движениями мужа.
От корриды в Пампелуне у меня остались неясные воспоминания. До сегодняшнего дня я не могу понять, как мне удалось почти полностью отключиться в то время, когда на чашу весов было поставлено будущее Луиса, когда он должен был быть принят или навсегда отвержен болельщиками. Все, что я помню: Луис был самым лучшим из трех тореро, выступавших в тот день. За оба выступления он получил по бычьему уху. Это не было как в Арле триумфом, но все же было успехом, создававшим хорошую рекламу. Мне припоминается, как Луис, сделав неверный шаг, едва не попал быку на рога и увернулся лишь в последний момент,- настолько близко, в стиле знаменитого Бельмонте, он работал с быком. Публика издала дикий крик, считая, что матадор задет. В этот момент я посмотрел на Консепсьон. Она не вскочила, как большинство ее соседей, либо уже поняв, что ее муж увернулся от несчастного случая, либо… она его ждала? Дон Фелипе, стоявший рядом со мной, весь сжался в комок, и когда Луис продолжил работу, вздохнул с облегчением.
Несмотря на все попытки, в этот вечер мне не удалось застать Консепсьон одну. Она не пошла в свою комнату, как сделала это утром, когда тореро завтракали, а осталась с нами выпить шампанского за успех мужа. Консепсьон была беспечна и весела, но мне показалось, что она избегала оставаться со мной наедине. Ламорилльйо сказал мне, что 'Очарователь из Валенсии' стал совсем прежним, и если бы не трудности с дыханием, которого у него не хватило на обоих быков, он был бы даже лучше, чем обычно.
После Пампелуны газеты вынуждены были сменить тон. Все обозреватели, присутствовавшие на Сан-Фирминской корриде, признали, в той или иной степени, что Вальдерес остался великолепным тореро, заслуживающим внимания. Особенно отмечалась его работа с плащом. Только самые злобные клеветники завершили свои репортажи вопросом, не было ли это сиюминутным явлением. Но к ним никто не стал прислушиваться, и организатор из Сантандера увеличил на пятьдесят процентов ставки за корриду, назначенную на следующее воскресенье. Мы еще на один день остались в Пампелупе, решив поехать напрямик в сторону Кантабрии[57], дабы избежать, по возможности, утомительных переездов.
Проездом мы остановились в Виктории и устроили себе небольшой отдых.
Наконец мне удалось застать Консепсьон одну. Она пошла за покупками на пласа де ла Вирген Бланка. Я подождал, пока она вышла из магазина, и преградил ей дорогу.
– Почему ты два дня избегаешь меня, Консепсьон?
– Не понимаю, что ты хочешь сказать?
Я пошел рядом с ней.
– Видишь ли, Консепсьон, никто не знает тебя так хорошо, как я… Ты сможешь солгать кому угодно, только не мне. Мы оба прекрасно понимаем, почему тебе не хотелось оставаться со мной наедине.
– У тебя бывают странные мысли, мой бедный Эстебан!
Я чувствовал, что она предельно напряглась.
– Так что же ты хотел сказать?
– Я хотел спросить, зачем ты дала Луису газету прямо перед выходом на арену? Консепсьон, и почему ты это сделела? Ты же не сошла с ума? Неужели ты не понимаешь, что могла вывести его из равновесия! Ты же могла его этим убить или, по меньшей мере, сделать его выступление неудачным, что было бы равноценно смерти?
Она повернула ко мне обозленное лицо:
– Дон Эстебан Рохиллья, который знает все! Дон Эстебан, который один все видит! Дон Эстебан, несбывшийся тореро…
Почти ласково я заметил:
– Не тебе упрекать меня в этом, Консепсьон.
Она продолжала:
– Это оправдание неудачника и труса, Эстебан! Ты, как и Луис: вы всегда ищете и находите оправдания вашим слабостям и вашей трусости. Вам обязательно нужно найти виновного в ваших ошибках, и когда нет никого подходящего, вы обрушиваетесь на случай, на невезение! Ведь так вы отделались от вины за смерть Пакито? И ваша совесть спокойна?
Надеяться было больше не на что. Никакие аргументы и доказательства не избавили бы ее от этого наваждения.
– Так ты дала мужу газету перед выступлением из чувства мести?
– И ты еще говоришь, что любишь меня, Эстебан? Любишь настолько, что считаешь преступницей? А мне казалось, что любовь невозможна без уважения? Или я ошибалась?
– Но тогда объясни мне, зачем ты это сделала?
– Просто потому, что я знаю Луиса лучше, чем ты! Потому, что в нем гордость превыше всего! В отличие от тебя, я знала, что эта статья только подстегнет его. Когда я давала ему газету, то сказала: 'Луис, ты можешь заткнуть рот этим негодяям, и если покажешь, на что способен, публика им ответит за тебя!' Ты видел результат?
– И все же это было опасно…
– У Луиса вообще опасная работа. Разве ты забыл об этом? За сим, Эстебан, буду тебе обязана, если ты больше не станешь обращаться ко мне, во всяком случае, когда мы будем вдвоем. Твоя нежность - это ложь, ведь если бы ты действительно любил меня, то не стал бы сомневаться.
Она очень быстро удалилась, оставив меня стоять на одном месте. Мои мысли вовсе запутались. Наконец я побрел по старинным улицам Виктории, переполненный отвращения ко всему на свете. Я почувствовал, что даже новая карьера Луиса вдруг перестала меня интересовать. Мне хотелось поскорей оказаться в Триане, в моем квартале, в моей комнате, чтобы забыть настоящее и упиваться прошлым, которое становилось все более нереальным и существовало, возможно, только в моем воображении. Вернувшись в гостиницу, я решил уйти от дона Амадео, как только окончится сезон.
До начала подготовки к корриде мы решили поесть. За столом царило молчание. Чувство тревоги не оставляло нас: все старые тореро знали, что выступления в Кантабрии и Астурии[58] считаются одними из самых трудных в Испании. Это объясняется прежде всего беспощадностью публики, не прощающей ни малейшей ошибки и скупой на аплодисменты. Затем - потому что приходится проводить бой с огромными быками знаменитой породы миура, которые внушают страх самым лучшим и смелым тореро. В Сантандери и в Бильбао репутация многих была испорчена. Во всяком случае, нас ожидала трудная борьба, но такова уж участь тореро - испытывать судьбу. Дон Амадео нервничал, и лишь Марвин, присоединившийся к нам накануне, источал уверенность, согревавшую нас.
Но больше всего меня беспокоило состояние Гарсиа. Наш бандерильеро жаловался на судороги в желудке, от которых, по его словам, он страдал и раньше. Вопреки своей привычке, он попросил чашку кофе - единственное, как он говорил, лекарство, способное облегчить его состояние. Консепсьон, как и я, знала, какой опорой был для ее мужа Гарсиа. Он во что бы то ни стало должен был прийти в себя до выступления. Консепсьон оставила нас, чтобы приготовить кофе. Все искоса посматривали, как Гарсиа массировал себе живот. Рибальта, который нервничал больше всех, попросил нас его извинить, сказав, что хочет увидеть,
