грез и, когда я подошел, все еще смотрел затуманенным взглядом, будто я его разбудил.
— Как тебе удалось разыскать меня, Эстебан?
— Консепсьон посоветовала идти по этой дорожке… Она поливала цветы.
Вальдерес вздохнул.
— Да, я знаю… ей достаточно цветов…
— Зато тебя не слишком увлекает возня с апельсинами, а?
— Да, не особенно. Вернемся?
— Если хочешь.
Оба мы почувствовали, что дело вот-вот дойдет до взаимных признаний. И я решил облегчить ему задачу.
— Твоя жена меня боится.
Луис на мгновение остолбенел.
— Боится?
— Вероятно, думает, что я приехал сюда не только по зову дружбы.
— Но она ошибается, не правда ли?
Я ответил не сразу. Луис напряженно ждал.
— Теперь, когда я увидел, в каком покое вы живете, пожалуй, мне лучше сразу уехать. Ты сможешь подвезти меня в Альсиру, как только мы вернемся?
Луис взял меня под руку.
— Не знаю, что взбрело в голову Консепсьон, но, хочет она этого или нет, а я оставлю тебя здесь. Месяц за месяцем я строю из себя землевладельца, и мне это чертовски наскучило. Деревья меня не интересуют, я люблю только животных…
— А из них больше всего… быков, да?
— Да.
Мы пошли дальше, и каждый думал, как продолжить этот разговор.
— А знаешь, я ведь сохранил отличную форму, — с принужденным смехом заметил Луис.
— Я уже имел возможность в этом убедиться.
— Каким образом?
Я решил сжечь за собой мосты.
— Видел, как ты только что сражался с тенью…
Против моих опасений, он нисколько не рассердился, а наоборот, дрожащим от волнения голосом спросил:
— И каково твое мнение?
— Хорошее.
— Это правда, Эстебан?
— Чистая правда.
Луис расправил грудь — я снял с его души изрядную тяжесть, вернул ту уверенность в себе, которую можно ощутить, лишь получив подтверждение от другого.
— Спасибо, друг.
И снова наступило долгое молчание. Наконец, когда впереди показался дом, Луис робко спросил:
— А как ты думаешь, мог бы я еще выступать на арене, не вызывая насмешек?
— Несомненно.
Вальдерес крепко сжал мою руку.
— Ты возвращаешь меня к жизни, Эстебан!
И, словно ребенок, не решающийся попросить вожделенную игрушку, он застенчиво пробормотал:
— Да только вот беда: кто в меня поверит? Кто рискнет выложить деньги на мое выступление?
— А кроме того, есть Консепсьон…
Он пожал плечами, показывая, что не считает это самым большим препятствием.
— Ты ведь обещал ей после смерти Пакито…
— И что с того? Если я продолжаю думать о быках, Эстебан, то, очевидно, потому, что не нашел дома того, на что имел право рассчитывать! Я знаю, для тебя Консепсьон — чудо из чудес! Но эта Консепсьон существовала лишь в твоем воображении, мой бедный друг. Ты продолжал приписывать взрослой женщине душу и сердце девочки, какой она была когда-то. Консепсьон не любит меня. Впрочем, думаю, она вообще не способна любить кого бы то ни было… Нет, не спорь, Эстебанито… Конечно, она любила Пакито, но то была материнская любовь, столь же слепая и страстная, как если бы она и в самом деле его родила. Консепсьон не простила мне его смерти и, я уверен, не простила тебя… Между ней и мной всегда будет стоять Пакито. Поэтому-то, Эстебан, мне так хотелось бы вернуться на арену. Я хочу жить, а здесь я не живу! Понимаешь? Я хочу жить! Впрочем, я все равно решил уехать и, раз уж нельзя снова стать тореро, займусь чем угодно, лишь бы не торчать среди этих проклятых апельсиновых деревьев — меня тошнит от их запаха, как тошнит от такого существования…
И тут-то я ему все и выложил: и про встречу с Мачасеро, и про завтрак с доном Амадео, и про тайную причину моего приезда. Я видел, как преображается его лицо, а в глазах появляется веселый блеск, так пленивший меня в нашу первую встречу. Можно было не сомневаться: я возвращал этому человеку жизнь.
Меня беспокоило только, каким образом Луис признается жене, и внутренне готовился к скандалу. Однако за едой он не проронил ни слова о том, что занимало нас обоих. Зато выглядел таким счастливым и так весело болтал, что у исподтишка наблюдавшей за ним Консепсьон явно не укладывались в голове причины столь разительной перемены.
— Что с тобой, Луис? По-моему, ты вдруг стал сам не свой?
— Это верно…
— Неужто на тебя так действует присутствие Эстебана?
— Право слово…
— В таком случае, мне очень жаль, что он не приехал раньше.
По тону, каким она произнесла эти слова, можно было не сомневаться: в этом доме ладу нет. Чтобы увести разговор от опасной темы, Валенсийский Чаровник, вновь превратившийся в прежнего Луиса, стал добродушно надо мной подтрунивать:
— Кстати, Эстебан, тебе придется во всем признаться своим старейшим друзьям. А уж мы будем судить тебя без всякого снисхождения. Почему ты нас бросил?
Я чувствовал, как его жена сверлит меня взглядом.
— Чтобы не видеть Консепсьон.
После этого признания все смущенно умолкли.
— По-прежнему влюблен, насколько я понимаю? — наконец-то рассмеялся Луис.
— Цыгане любят только один раз в жизни. Разве ты об этом не слыхал, Луис?
Консепсьон решила обратить все в шутку.
— Но ведь цыгане — тоже мужчины, а значит, обманщики, — весело заметила она. — Кстати, Эстебан, раз ты приехал, стало быть, теперь уже можешь смотреть на меня без боли? Означает ли это, что ты меня больше не любишь?
Я начал нервничать.
— Давайте выскажемся откровенно, раз и навсегда. Я люблю тебя с тех пор, как вообще научился чувствовать. Луису я не сообщаю сейчас ничего нового. Ты дала мне слово, Консепсьон, а потом вдруг предпочла Луиса. Ты имела на это право. Но ведь если ты меня разлюбила, это не значит, что и я должен был тебя разлюбить? Цыгане не повинуются ничьим приказам, кроме своих собственных. Припомни, Консепсьон, ты слишком долго жила бок о бок с ними в Триане. И лишь из любви к тебе я не возненавидел Луиса! С той поры я живу воспоминаниями, а мои воспоминания касаются только меня. Выйдя за Луиса, ты отказалась от того, что связывало нас с тобой. Если я вернулся, то затем, чтобы взглянуть, обошлось ли время с вами так же сурово, как и со мной. Похоже, что нет. А теперь, радует это меня или огорчает — мое личное дело, и потому я буду тебе очень обязан, Консепсьон, если ты прекратишь расспросы.
— Один вопрос я тебе все же задам, Эстебан… Можешь ты поклясться на кресте, что приехал просто
