дону Педро в Ла Пальма дель Кондадо.
Коллеро ошарашенно воззрился на меня.
— Это правда? Правда? Правда? — только и мог повторять он.
— Да, но имейте в виду: о возвращении на арену не может быть и речи, Пабло. Для вас, как и для меня, с этим, покончено, и вам необходимо проникнуться этой мыслью.
В Ла Пальма дель Кондадо вы будете жить рядом с быками, сможете немного побороться с молодняком и помогать матадорам в тренировках. Это избавит вас от нужды и вернет к той жизни, какую вы любите.
— Спа… спасибо… д-дон Эсте… дон Эстебан, — заикаясь пробормотал Коллеро и отвернулся, чтобы я не видел его слез.
Дон Педро не только не заставил себя уговаривать, но и поблагодарил за то, что я привез человека, хорошо знающего быков. Такие всегда нужны на его ферме. Почему я сделал это для Коллеро? Ведь, в сущности, его судьба меня нисколько не заботила. Хорошенько поразмыслив, я решил, что всему виной его лицо: лицо конченого человека, готового на последний отчаянный шаг. А кроме того, наверняка подспудно я почувствовал, что такое же лицо могло бы быть у меня, если бы я вздумал обольщать себя бесплодными мечтами… или у Луиса, если он не сумеет остановиться в нужный момент. К моему величайшему изумлению, мысль о такой возможности меня не слишком опечалила. Неужели Консепсьон права? Может, и в самом деле я люблю Луиса гораздо меньше, чем хочу показать?
В Сан-Себастьяне, где дон Амадео добился условий, превосходящих все наши ожидания, Валенсийский Чаровник выступил хорошо, но не более того. Тореро не может выступать с одинаковым блеском. А кроме того, в Сан-Себастьяне всегда слишком много иностранцев, чтобы матадор мог обрести то особое чувство единения с толпой, которое в иных местах воодушевляет его и часто заставляет превзойти самого себя, как это случилось, например, с Вальдересом в Валенсии. Хотя выступление в Сан-Себастьяне прошло без особого вдохновения, да и быки оказались довольно посредственными, пресса отнеслась к Луису с редким великодушием, отметив лишь успехи и опустив менее удачные моменты. Вальдерес уже стал любимцем славы.
Через несколько дней нам предстояло выступать в Коронье, где Луис должен был снова схватиться с тяжелыми, мощными миурийцами, быками, внушающими опасения всем тореро. Однако Валенсийский Чаровник уже выработал своеобразный иммунитет, и благодаря его заразительной уверенности в успехе мы ждали корриды без особого волнения. Лишь всегда слишком чувствительный дон Амадео выказывал некоторые признаки нервозности. Я не удержался и заметил ему:
— Если вы будете продолжать в том же духе, дон Амадео, у вас не выдержит сердце. Меж тем, Луис подряжался убивать быков, а никак не своего импрессарио!
— Простите меня, дон Эстебан, но… но я все еще не очень уверен в Вальдересе… Может, это и глупо, но чувствую, мне придется увидеть еще немало блестящих выступлений нашего друга, прежде чем я смогу подходить к арене без трепета.
Я бы сам ни за что в этом не признался, так как я тоже не мог до конца уверовать в силы Луиса. Мне так и не удалось убедить себя, что мастерство Вальдереса — нечто другое, нежели блестящая поверхность, готовая разлететься вдребезги от первого серьезного удара. Но тут мной, быть может, руководило не столько знание тореро, сколько нечто другое. И я начинал сам у себя вызывать отвращение.
Впервые с тех пор как мы снова начали работать вместе, я поссорился с Луисом перед самой корридой. При жеребьевке нам выпали два быка, один из которых весил по меньшей мере на пятьдесят кило больше другого. При равной воинственности более тяжелый зверь, естественно, должен был оказаться более трудным противником. Зная, что Луису не хватает дыхания и он не сразу восстанавливает силы после первого боя, я посоветовал начать с большого быка, чтобы оставить более легкого на потом, когда начнет чувствоваться усталость. Но Луис ничего не желал слушать. Он жаждал сразу же блеснуть, уверяя, что если сумеет произвести благоприятное впечатление с самого начала, публика простит не слишком яркую схватку со вторым быком. Такие соображения достаточно красноречиво свидетельствовали о характере тореро. Он выходил на арену не ради наслаждения боем, но лишь для того, чтобы вызвать восторги зрителей.
Когда на арену выскочил первый бык Луиса, толпа разразилась аплодисментами — зверь и вправду был великолепен. Дон Амадео побледнел.
— О Господи! Это же настоящая крепость!
— Погодите, пока не увидели второго!
Марвин, продолжавший следовать за нами, тут же спросил:
— Почему он решил начать с более легкого?
— Потому что он жаждет славы!
— Я понимаю вас, дон Эстебан, — немного поколебавшись, заметил дон Фелипе и шепотом добавил: — В конце концов, может, дон Луис и впрямь не настоящий тореро…
Я не ответил. В схватке с этим воинственным, то и дело атакующим зверем Луис оказался на высоте. Сначала я чувствовал некоторую скованность матадора. Потом понемногу, поддерживаемый громкими «оле!», он вновь обрел уверенность в себе и в результате одарил нас одним из лучших сольных концертов. Заклание, не будучи вершиной искусства, все же прошло очень достойно, и Луис в качестве заслуженной награды получил ухо. Дон Амадео радостно заключил тореро в объятия. Желая изгнать воспоминание о недавней размолвке, я постарался вложить в свои поздравления как можно больше тепла. А потом мы смогли немного передохнуть в ожидании второго выхода Валенсийского Чаровника.
Когда пришло время биться со вторым быком, Вальдерес показался мне чуть более напряженным, чем обычно. Он явно чувствовал, как трудно будет справиться с таким противником. При виде быка аудитория на какое-то время застыла от изумления. Редко приходится видеть зверя таких размеров. По общему мнению, он достиг верхней границы допустимого веса. Дон Амадео не смог сдержать проклятия, а Марвин тихонько присвистнул сквозь зубы.
Устраивая быку пробежку, Ламорильо едва не получил удар рогом, но в последнюю секунду успел перескочить через загородку прямо в мои объятия. Воинственно настроенный гигант попытался последовать за ним. Придя в себя, бандерильеро шепнул мне:
— Дону Луису будет чертовски трудно…
Того же опасался и я.
Пикадор, первым привлекший к себе внимание зверя, буквально взмыл в воздух вместе с лошадью, и лишь с величайшим трудом тореро удалось отвлечь быка от лошади и ее всадника.
— Это убийца! — прохрипел перепуганный дон Амадео.
Он хотел сказать, что этот бык из тех, которого очень трудно обмануть, потому что он видит не столько плащ, сколько дразнящего его человека. Что касается Марвина, то он ограничился следующим замечанием:
— Коли дон Луис справится с ним так же, как с предыдущим, я готов снять шляпу.
Алоха получил самые строгие предписания. Нанося зверю лишь частые удары, он должен был, однако, выпустить из него как можно больше крови и тем самым ослабить. Я полностью доверял нашему старому пикадору и его редкостной физической силе. Меж тем перед нами разворачивался потрясающий спектакль. Гордо упираясь в песок мощными ногами и вскинув высокие рога, зверь как будто вызывал на бой противников, почти не решавшихся отступить от загородки. Буквально в нескольких сантиметрах от себя я увидел лицо Луиса и почувствовал, что матадор начинает сомневаться в своих силах и в возможности успеха. Зато Алоха, твердо держась в седле и сжимая в руке пику, не дрогнув направил испуганную лошадь к противнику. Бык не сразу обратил на него внимание. Казалось, просто не счел врага достойным такой чести. Но вдруг решился и, выставив рога, ринулся на пикадора, поставившего лошадь перпендикулярно его боку. Алоха воткнул пику именно туда, куда собирался, потом, привстав в седле, всем весом надавил на правое стремя и выгнулся под напором противника. И тут произошло нечто невероятное, а из груди тысяч зрителей вырвался отчаянный вопль. Я услышал, как дон Амадео что-то прохрипел, очевидно, молитву, а сам, оцепенев от удивления, смотрел, как Алоха, потеряв равновесие, упал прямо под ноги быку, а тот, немедленно утратив интерес к лошади, кинулся на поверженного человека и поднял его на рога прежде, чем подоспели другие тореро. Ламорильо, в последней отчаянной попытке спасти друга, даже схватил зверя за хвост. Вальдерес тоже бросился на помощь и, в конце концов, размахивая плащом, все же
