Когда мы вернулись в отделение, кто-то спросил:
— Не пахнет?
Хотел, видно, сказать: не слышно ли о наступлении?
Я отрицательно покачал головой.
— А что же вы тогда обсуждали так долго?
Мой напарник ответил с гордостью:
— План ГОЭЛРО! Скоро зальем огнями все траншеи.
Солдаты не верили. Даже залежи угля, открытые в подвале, их не радовали.
— Нужен чугунок, — заявил вдруг студент. — Я вам такую печку вмажу, весь батальон обогреет.
— Поедем со мной, — пригласил его Зырянов. — Поищем в развалинах...
Яценко, студент и Зырянов уехали в тыл на разведку. Они привезли до обеда четыре подводы угля, мы перетаскали его плащ-палатками в свои землянки. Пятая подвода громыхала железом — везли все, что нашел Зырянов для будущих печек.
Немцы, потревоженные этим грохотом, прощупали овраг минами, но когда услышали мирный стук молотка по железу, должно быть, успокоились и только напоминали о себе обычной перестрелкой.
До вечера задымили три печки. Самой первой дала тепло наша. Студент, обещавший обогреть весь батальон, соорудил ее быстро. Он выбил дно в чугунке, прорубил сбоку дыру и вставил туда водосточную трубу с коленом. Потом опрокинутый чугун поставил на два кирпича, накрытые колосниками — железными прутьями. Когда в чугунке разгорелись деревянные чурки, солдат засыпал жар углем и закрыл его сверху сковородкой. Через полчаса печка накалилась докрасна и была похожа на малиновый месяц, до половины выглянувший из-за горы. Дыма не было, но из нашей землянки от сырости струился пар, огибая широкой лентой верхнее бревно у входа. Мокрые шинели дымились от жары, и солдаты испуганно ощупывали себя со всех сторон — как бы и в самом деле не загореться!
— Для начала переборщил, — признался печник. — Обсушимся, потом отрегулируем тепло, будем засыпать уголь по капельке.
Да, это была удивительная печка. Каждому в батальоне хотелось такую же, но, к сожалению, чугунков больше не было. Зырянов и его подручные по распоряжению комбата делали в обрыве другие печки, из жести — «буржуйки». А в соседней роте, говорили, объявился каменщик — он сложил небольшую печурку из кирпичей и обмазал ее глиной. А в третьей землянке будто бы даже соорудили печку в железной бочке из-под горючего.
— И все-таки наша добротнее всех, — хвалились солдаты.
Нам было тепло в землянке, и лучшего блага, казалось, нет на свете. Солдаты сидели распаренные, красные, и кое-кто уже дремал, свесив голову. Бывший студент снял шинель и расстелил ее у печки.
— Сгоришь, — предупредил я его. — Не суйся.
Он отодвинулся подальше и, подложив под голову сумку, вытянулся во весь рост.
— Вначале было слово, — глядя в потолок, объявил студент, — потом появилась печка. Без разговоров и тепла бы не было.
Вскоре его бормотание утихло, он захрапел.
— Сержант, бедняга, за всех работает, — вспомнил кто-то.
— Сержант будет спать всю ночь, — возразил другой. — А этому вот скоро на дежурство.
Подходила пора и мне заступать на свою пулеметную точку. Я вышел из жары в траншею, вдохнул свежий воздух. Дождь моросил назойливый, холодный. Над окопами в трех местах струилась голубая испарина — шел дымок из наших землянок. В остальных пока печек не было, но в конце траншеи, под обрывом, звонко стучали молотки по железу. Да, вначале было слово, согласился я со студентом, а теперь люди, убежденные этим словом, куют тепло всему батальону.
МЕТКИЙ ВЫСТРЕЛ
Я РАСПИСАЛСЯ.
— Куда же столько! — упрекнул Орда. — Чай, не доклад. Лишь бы только на горючее хватило... А то шипит и шипит карандаш — меня даже в сон потянуло.
— Спи.
— А вы, товарищ лейтенант?
— Подожду начальника...
Он вернулся в полночь. За чаем и за разговорами я наконец-то прочитал ему начало своей заметки о тепле. Мы договорились, что всю ее он прочтет после.
— Учти, — предупредил приятель, — я бывший редактор и не потерплю, чтобы газетные кадры болтались без толку...
Дальнейшая история с моими кузнецами была роковой. Оказалось, друг переслал заметку в редакцию фронтовой газеты «На разгром врага». Спустя неделю я получил вежливое послание: кузнецы-де газету сейчас не волнуют, а напишите-ка лучше о стрелках. Я написал о сержанте, который в бою стал командовать взводом. И написал, не скрою, с огоньком. Даже озаглавил свое писание нарочито громко: «За мной! В атаку!» Статью напечатали, только озаглавили потише: «Личный пример командира». А еще спустя неделю я получил вызов в редакцию.
— Зря мы тогда заблудились, — сожалел Орда. — Знаю я эти стажировки. Попадешь — не выкрутишься.
Он оказался прав. С той стажировки началась моя неуемная журналистская жизнь, за которую исписал я не одну записную книжку.
ГЕРОЙ
РЕДАКТОР вызвал меня в полночь.
— Поедете к Мценску, — приказал он, — нужно написать о герое последнего боя — Федотове.
Со сна я даже не понял, о каком герое он говорит. Мы с шофером Клюевым были в этом городе и, кажется, виделась там со всеми отличившимися из частей, отведенных на отдых.
Редактор протянул мне лист бумаги. Это была выписка из фронтового донесения о боях под Мценском. Да, боец Федотов из первого батальона хорошо известного мне полка в рукопашной схватке заколол штыком семерых немецких автоматчиков. Я дважды был в батальоне и, возможно, даже видел этого Федотова, но вспомнить его никак не мог.
Разбудил шофера Ваню Клюева, спавшего прямо в машине, и, пока он собирался, пошел к своей хате за походной сумкой. В Ясной Поляне наш дом был самым крайним, поэтому керосиновая лампа в нем горела всегда всю ночь — на случай новых постояльцев. Офицеры уже спали, но капитан Кутейников, чуткий к любому шороху, на осторожный скрип наружной двери выглянул из-под одеяла.
— Приехали? — спросил он.
— Нет, уезжаю.
— Опять? Куда?
Я рассказал ему.
— Штыком? Семерых? Не верю! — объявил Кутейников.
Я сослался на донесение.
— Проверь, — посоветовал капитан и сел на кровати. — Не доверяйся.
Поскольку Кутейников был моим неофициальным наставником в газете, пришлось его выслушать.
— В донесения попадают порой непроверенные данные, — предупредил он. — Редко, но бывает... Я тоже однажды попался. Прочитал в отчете, что один сержант подбил в бою четыре танка. Приезжаю в штаб
