И уж если вспомнить про реколоризатор, то вот кое-что абсолютно бессмысленное, зато грамматически верное: Ибрахим Ибрахимовы бесцветные зелёные мысли яростно спят.
Я подбегаю к магазину, но он закрыт. Я снова дергаю дверь. Закрыто.
— Они закрылись.
Я поворачиваюсь. Кто-то сидит на тротуаре, скрестив ноги по-индийски. Может, постарше меня, но совсем ненамного. Опирается спиной на витрину магазина. На тротуаре лежат блокнот и пачка сигарет с ментолом. У неё впалые щеки, большие глаза, короткие черные волосы, на голове коричневая шапочка, длинный черный шерстяной свитер длиной прямо до потрепанных ковбойских сапожек, коричневые вельветовые джинсы; худые ноги, худые руки, спичечные пальцы; пальцы держат ручку и сигарету.
— Без десяти семь, — говорю я.
— Знаю. Там нет пластинок.
— Серьёзно?
— Я сюда аж из Иерусалима приехала, — говорит она, — но, судя по всему, они закрылись. Совсем.
Я прикрываю стекло руками и наклоняюсь посмотреть внутрь. Стекло грязное, внутри темно и пусто. Ни пластинок, ни постеров на стенах, ни кассы — только пустые полки. Я оглядываюсь на неё. Она встаёт.
— И долго вы тут сидите?
— Часа два. Но тут все заброшено. Думаю, пора домой.
— Вы в Иерусалиме живете?
— Да.
— Я тоже.
— Да? А где?
— В Грик-Колони. Ну я переехал. Сейчас живу в Кирьят-Менахеме.
— А я — в Кирьят-Йовеле.
— Я там вырос. Какая улица?
— Гватемала.
— А я жил на Боливии. Подвезти вас?
— Было бы здорово. Спасибо.
И мы идём обратно на Заменхоф-стрит. Я устал. Движение опять медленное. Выберемся на шоссе — будет быстрее.
— Спасибо, что взяли меня с собой. Я — Молли. Молли Бэдж. Надеюсь, я вас не обременяю.
— Не обременяете, Молли Бэдж.
— Люди меня обычно боятся и не хотят подвозить.
— Почему?
— Потому что я так выгляжу.
— И что с этим не так?
— Людям не нравятся скелеты, им нравятся те, кто показывает, что готов сражаться за удовольствия.
Это напоминает мне о том, что я начисто забыл про Йеменскую кухню и про гамбургер. Невелика потеря. Поем дома. Опять идет дождь, но на шоссе довольно пусто, как я и думал, так что я еду быстро. Я ставлю кассету «Tools of the Trade».
— Это Carcass?
— А вы откуда знаете?
— Мне нравится Carcass, — отвечает она, — я ходила на них, когда они приезжали.
— На концерт?
— Да. А вы?
— Конечно, — отвечаю я, — я у них брал интервью для «Кэпитола».
— Правда?
— Я поездил с ними немного, — говорю я, — вроде играл на гитаре с Майклом Эмоттом, пока мы слушали King Diamond в автобусе.
— Класс, — говорит она. — Какая у вас любимая песня?
— «Еxhume to Consume». У вас?
— «Swarming Vulgar Mass of Infected Virulency». Довольно типично. Девчонкам всегда нравится «Swarming Vulgar Mass of Infected Virulency».
— Они клёвые, — говорю я, — вам довелось с ними пообщаться?
— Не совсем. Я вообще хотела стать группи. Хотела переспать с Биллом Стиром, но куда мне до этих молоденьких в купальниках из Тель-Авива. Я взяла у него автограф на диске «Necroticism» и сказала ему, что я поэт из Иерусалима. Он не заинтересовался.
— Ну, из того, что я видел, молоденькие в купальниках его тоже не особо впечатлили. Он был весь в музыке. Он насчет этого очень серьёзен.
— Билл Стир?
— Ну да. Кен Оуэн сказал мне, что иногда Билл настолько концентрировался на игре, что забывал свои собственные аккорды. Он терялся, и тогда Кен или Майкл напоминали ему, куда надо поставить пальцы.
— Ну, а может, он был не в настроении для поэзии.
— А вы правда пишете?
— У меня в прошлом году вышла первая книга.
— Как называется?
— «The Badge of Honorexia». По-моему, у меня она даже с собой.
Приплыли. Теперь мне ещё и слушать её стихи в её исполнении.
— Курить можно?
— Конечно.
Царапины, дыры от пуль, слюни, дым. Плевать. Все равно я буду дома через сорок минут, я буду далеко от этого нескончаемого роя голосующей мошкары, которую Бог наслал на меня с рек Египетских и Ассирийских. Ну почему я должен быть национальным развозчиком? Что бы мне не быть дома, в постели, с чашкой чаю и ксерокопией «Основных принципов глоссематики»? И с новым альбомом Morbid Angel?
Да все равно. Сорок минут.
— Я сам пишу.
— Да?
— Первую книгу.
— Художественная?
— Да.
— О чем?
— О психиатрической клинике.
— Я иногда тоже пишу истории.
— Рассказы?
— Просто истории.
Ага, мне предстоит выслушать историю. Зашибись. То, что надо. Может, высадить её на следующей заправке и обменять на немого солдата?
Да наплевать. Сорок минут. Начнет рассказывать — подыграю, прикинусь, что слушаю. Использую три звездочки и отстранюсь. Буду думать про Ульдалла и Ельмслева [34], про Кармель, про её маечку, про чай с мятой и с медом и про её задницу. Сорок минут.
— Хотите, прочитаю рассказ?
— Который вы написали?
— Да. Сегодня.
— Хорошо.
Ага? Говорил я. От этих людей никуда не деться. Всю жизнь тратишь на то, чтобы избежать их историй, и что они делают? Правильно, вторгаются в вашу машину. Да ладно. Забудьте. Сорок минут.
