платят?
— А вы зачем на базаре стояли? — спросила я.
— Молоко продавала, — вздохнула баба Рита.
Она, значит, всю жизнь продаёт молоко, вот как интересно. У неё это такая работа. У неё даже усы от старости выросли, а она всё равно продаёт.
— Вам нравится продавать? — спросила я.
— Кто к чему определён, — сказала баба Рита. — Вот твоя мама в институте…
— Ей всегда некогда, — сказала я.
— Много научники-то получают! — снова вздохнула баба Рита. — А молоко хоть задаром отдай…
— А мне скучно, — пожаловалась я.
— Мама — женщина строгая, на воду дует, — непонятно сказала баба Рита. — А ребёнку одному, конечно…
Я тут поняла, что баба Рита не со мной разговаривает, она с собой разговаривает. Она одна живёт, и ей дома говорить не с кем.
— Щенка тебе нешто подарить? — сказала вдруг баба Рита.
Она спрашивает, а я не знаю: подарить или нет. Какой он, щенок? В городе я видела собаку, она рычала через намордник.
— Он кусается? — спросила я.
— А чего ему кусаться? — сказала баба Рита. — Пойдём…
Мы и пошли. Баба Рита за институтом живёт. В маленьком доме, будто игрушечном. И называется этот дом хутором. У неё вокруг дома забор: она ведь одна живёт и ей страшно. Особенно по вечерам. Ни за что бы не стала одна жить!
А во дворе у бабы Риты сарай. И в сарае много-много разных щёлок. И в каждую щёлку смотрит солнце. Туман уже давно прошёл, и солнце вылезло. Оно в щёлку протискивается, и пылинки в нём кружатся. В сарае так много пылинок! Пылинки из сена летят. Тут очень много сена. И ещё корова. Она жуёт и смотрит. У неё рога полосатые, как мой носки. Как замычи-ит, сразу страшно. Она столько молока даёт! У бабы Риты все сотрудники берут молоко — так много. Баба Рита даже устала разносить.
Мы корову обошли, а в углу большая корзина. И в ней кто-то пищит. Я посмотрела — в корзине лежит собака, рыжая, а на ней щенки, как рукавички. Раз-два-три — три жёлтых щенка и ещё один — чёрный. Чёрный кусает собаку за ухо и урчит. Так ему нравится кусать! А остальные сосут и чмокают. Собака на меня вдруг как посмотрит! Сразу поняла, что я хочу чёрненького взять. Жёлтых-то ей, наверное, не так жалко — их много, а чёрный — один.
— Лежи, Кубышка! — прикрикнула баба Рита.
И Кубышка растянулась, а щенки снова зачмокали. А мой так и прыгает! Вон какой, он уже умеет прыгать!
— Чёрненького! — сказала я.
Я так волновалась, что у меня получилось «чёлненького», как у маленькой.
— Неладно выбрала, — сказала баба Рита. — Самого верченого выбрала. Вон братья молоком наливаются, а он играет. Заморыш и получится. Утопить надо было, зря пожалела.
— Как — утопить?
— А очень просто. В озере. Ты думаешь, куда же щенков девают, ежели их никто не берёт?
— Так я же беру! — закричала я.
И сразу схватила чёрненького. Он носом тычется мне прямо в ладошку, будто спрятаться хочет. У него шёрстка такая мягкая, а живот горячий-горячий.
Кубышка осторожно стряхнула своих жёлтых детей и вылезла из корзинки. Она стала тереться о мою ногу. Глаза у неё были грустные. Я подумала, что она разрешает мне взять чёрненького. А то бы она на меня залаяла! Но она не лаяла, а только тёрлась так вежливо. Она, наверное, просила, чтобы я не обижала чёрненького.
— Не буду! — пообещала я Кубышке. — Баба Рита, а вы как узнали, что её Кубышка зовут?
— Кубышка и есть, — сказала баба Рита. — Вишь, толстая какая. Другие-то собаки от щенков как щепки худые, а этой ничего не делается. Так ты заморыша возьмёшь?
— Да, — сказала я.
Мне уже обидно, что баба Рита так о чёрненьком говорит — «заморыш»! Ну и что же, что самый маленький? Я в детском саду тоже была самая маленькая, а теперь на целых два пальца выше Димки. Я буду чёрненького целые дни кормить! Он у меня больше Кубышки вырастет. Подумаешь, маленький! Зато самый весёлый! С ним никогда скучно не будет.
Я погладила чёрненького. Он уже играл: сосал мой пояс и тихонько поуркивал. Но когда я стала уходить из сарая, он вдруг заплакал, тоненько так. И Кубышка за нами побежала. Тогда у неё в корзинке заплакали трое рыжих, и она вернулась.
Я около самой коровы прошла и не испугалась.
— Мать-то ещё как взглянет? — сказала баба Рита. — Ну-ка уж я с тобой схожу…
НЕТ, ОН ПУТЁВЫЙ!
Мы принесли чёрненького домой и пустили на пол. Он сразу так растерялся! Ведь пол не корзинка, пол такой большой. У него даже голова закружилась. Он ноги подогнул и стоит. Так смешно растопырился!
Я его только теперь по-настоящему рассмотрела. Он мне ещё больше понравился. Он не весь чёрненький. У него на носу белое пятнышко, будто молоком капнуто, и на передних лапах белые тапочки. А вместо бровей бугорки такие и несколько волосинок торчит. Они вперёд растут. И рядом — ямочки. Он бровями двигает, и ямочки двигаются, будто он смеётся.
Мама придёт, а у нас щенок. Вот хорошо. Чёрненький! Я его сама выбрала. Он лучше всех! Мне Кубышка его разрешила взять. Она никого к себе не подпускает, она даже бабы Ритину корову стережёт, а мне разрешила!
Мама в своём институте сидит и ничего не знает. А у него белые тапочки и на носу пятнышко. Он умеет бровями шевелить! Он сейчас привыкнет, и мы начнём играть…
А он вдруг присел и сделал лужу.
— Давай тряпку, — сказала баба Рита.
И тут мама вошла. Вот тебе раз! Оказывается, уже обед. Я даже не заметила, что обед. Я только хотела за тряпкой бежать. Мой чёрненький немножко провинился, и я бы сама вытерла. Мама не очень вовремя пришла.
— Вот я как быстро! — сказала мама.
Она такая весёлая пришла: наверное, опыт удался.
— Непутёвый ты, непутёвый! — сказала чёрненькому баба Рита.
Он сразу понял и заплакал — «ииии!». Громко.
— Это что такое? — сказала мама и нахмурилась.
Она любит, чтобы дома было тихо, чтобы порядок был. Она в институте работает, а дома думает. Она в городе не могла думать. У нас там столько было соседей! И они все ходили и включали радио, громко смеялись. А один сосед играл на рояле. И ещё звонил телефон. Он даже ночью звонил. Если бы мама могла спокойно думать в городе, она бы сюда не поехала.
А чёрненький ещё громче закричал — «ууу!».
— Только этого не хватало! — сказала мама.
Она заметила лужу и ещё больше нахмурилась. Она любит, чтобы в субботу убрать и потом чтобы всю неделю было чисто. У неё душа не лежит к этой домашней возне. У неё своё дело есть. И вообще мама устала со мной бороться. Чтобы я не бросала на пол шишки, не лазила на диван в сандалиях, не рисовала на клеёнке.
— Я сама буду убирать! — закричала я. — Сама!
