Гуляеву семейные инструкции.
– До завтра?! – почти попросил Гуляев.
– Конечно, – сказал Юрий.
Завтра он все провернет, обойдется без встреч.
Гуляев, несмотря на протесты, зачем-то вышел даже на улицу. Стоял у подъезда и смотрел вслед, ах- ах… Снег садился ему на голову. Простудится еще. Юрий спиной чувствовал, как он стоит и смотрит. Издержки взаимопонимания, сам виноват.
12
У телеграфа Юрий нашел автомат, который работал. Еще везет в мелочах. Две копейки едва пролезли в замерзшую дырку. Наташа долго не подходила, Юрий чуть уже не повесил трубку.
– Ты? – наконец сказала она. Голос был близко и звал. На секунду показалось, что слухи о моей смерти несколько преувеличены, так, кажется, Марк Твен пошутил. Вспомнилось. Цитаты так въелись, будто уже и нет своих мыслей, как нас ни стукни.
– Ты что же к Гуляеву не пришла?
Пришла бы, и ничего не было. Спал бы сегодня в тепле и в холе. Было бы завтра. Или послезавтра. Все-таки не сегодня.
– Просто неважно себя почувствовала, – сказала Наташа после небольшой паузы. Она сказала легко, но где-то, за тоном, скользнула вдруг непонятная значительность. Как тень чего-то. Может, просто показалось.
– Что с тобой? – спросил Юрий.
– Да ничего. Не беспокойся. Я просто легла. Ты скоро?
– Нет, – сказал Юрий. – Я просто на улице и сегодня домой не приду. Так что ты не волнуйся.
Очень заботливо, с души воротит. Не смог даже промолчать.
– Холодно, – сказала Наташа.
– Ничего. Я буду бегать.
Она повесила трубку, так ничего и не спросив. Задышала и осторожно повесила. Юрий увидел, как оранжево вспыхнули листья ее пижамы, потом она погасила свет. Теперь будет думать, дурак. Все равно. Янтарное ожерелье он ей так и не купил, янтарь – это Наташин цвет. Хуттер все обещал гастроли в Прибалтике, понадеялся.
Стоять холодно. Наташа права. Хоть бы перчатки взял. Юрий засунул руки в карманы, пошел на кошачий глаз светофора, все-таки цель. Светофор подмигнул, пропуская машины. Машины буксовали на наледи. Народу на улице почти не было, смотрят сейчас телевизор, пока Лена не скажет всем «спокойной ночи».
Город холмист, и бродить по нему приятно. Если бы просто бродить. Для души. Если бы…
Почему-то хотелось цветной толпы. Чтобы у кого-то просить закурить и вообще от самого себя затеряться.
Пятую картину с Наташей так и не попробовал по-новому, с Морсковым у нее не получится, не тот партнер. Для партнера главное – живые глаза. А у Германа в глазах светится только прозрачная любовь к себе, талантливому. Непробиваемая любовь. Впрочем, Ляля вон как-то пробивает.
Почему-то ноги все кружат по центру, который уже раз обошел. Холодно. Наташа права. А идти все-таки некуда, нельзя сейчас домой. Это будет еще хуже, если пойти. На вокзал разве. Мысли как-то соскальзывают, не удерживаясь ни на чем. Глупо крутится в голове первая Борькина фраза, так она поразила, часто с Леной смеялись. Борька взял тогда Юрия за лицо обеими руками, сжал ему щеки, приблизил к себе поближе, у Борьки у маленького была такая привычка. Значит, особого внимания требует. И сказал Юрию очень внятно: «Папа, давай… валенки… купим!» Первый раз у Борьки получилось так складно, долго он шепелявил и отделывался от мира междометиями. А тут вдруг сказал с чувством: «Давай валенки купим!» Была как раз отчаянная жара, середина июля, самое время подумать о валенках. Слышать тоже нигде не мог, откуда он ее вынул, такую первую свою фразу? Неужели с зимы застряла, когда еще ногами сучил, как паук? Кто знает, что запоминают грудные, пуская молочные слюни, это их тайна.
Да, Борька. Вот тебе к Борька. Думал – наладится, утрясется, временные затруднения.
Валенки бы сейчас очень не помешали.
Противным ледяным светом светилась над головой вывеска «Гастроном № 1». Не в ногу со временем, назвали бы «Счастьем».
Все вспоминается сегодня первый спектакль, который делали с Хуттером. «Миллионерша». Хуттер тогда был драчлив, придумал спортивное оформление, ринговые веревки перепоясали сцену, гонг отбивал картины. Жизнь – борьба, так это из них всех тогда лезло: «и все прояснится открытой борьбой – друзья за тобой, а враги – пред тобой…» Хотя широкому худсовету долго пришлось объяснять, что и зачем. А зрители приняли на ура. Город был молодежный, и спектакль молодежный, внеплановый, ночами работали. Миллионершу играла Риточка Калинкина, девчонка еще. Шоу такой не предусмотрел. Где же она теперь? Кажется, в Ташкенте.
Лучше всего, как всегда, помнишь курьезы. Как Риточка объяснялась с партнером почему-то на шведской стенке. Юрий смотрел сбоку, как ловко она по ней лезет, и небрежно, для разминки, чесался о боксерскую грушу, перчатки роскошные тогда у него были. А в самый патетический момент, уже на прогоне, Риточка вдруг уселась на этой стенке верхом, уронила руки и громко, по-детски, спросила в зал Хуттера: «Виктор Иваныч, так все-таки я люблю его или нет?» Все засмеялись, в зале сидели болельщики. А Хуттер крикнул азартно: «Смелее! Не сомневайся! Ты любишь в нем примитив! Первобытную цельность! Ты просто ему завидуешь!» И засмеялся сам громче всех. «Это же не прочтется», – важно сказала Риточка. И полезла вниз. А помреж в это время уже дал круг. Круг ехал со скрежетом, и даже этот скрежет казался тогда прекрасным. И на Хуттера все смотрели влюбленными глазами.
Пока жив, все впереди. Неправда, уже тридцать четыре. Осталось несколько лет, когда еще можно сделать скачок. Сказать, если есть что сказать. Если вообще можешь что-то сказать.
