Показался первый буек. Отдали чалку. Карчеподъемница прошла сажен десяток и остановилась. Бросили якорь. Пароход пришвартовался к борту. Вахромей, принимая чалку, оттолкнул ногой Спиридона Кошелева.
— А ну, соломенный вдовец, ершова порода! Подбери свои ходули.
Спиридон поднялся с места и боязливо отошел в сторону.
На палубу вышел водолаз в серой вязаной рубашке и таких же штанах. Он проверил нагнетательный аппарат, шланги, лебедку и стал натягивать на себя водолазный костюм. Сигналист приволок ботинки с толстыми свинцовыми подошвами. Я попробовал надеть один ботинок. Надел — и не мог отодрать ногу от палубы. Пигалев усмехнулся:
— Хороши полусапожки? В них бы тебе за девками. А ну, попляши!
На грудь водолазу подвесили двухпудовую свинцовую пластину. К широкому поясу пристегнули железную лопату с короткой ручкой.
Четверо матросов стали к маховику аппарата. На голову водолаза нахлобучили медную корчагу с тремя большими круглыми стеклами. Сигналист велел быстрей вертеть ручку аппарата, а сам стал прикручивать корчагу к ошейнику водолазного костюма.
Пигалев потряс одной ногой и пошел к борту. Вот и край. По лестнице, опущенной за борт, он слез в воду. На поверхности забурлили пузыри. Галкин велел вертеть маховик аппарата медленно. Мне это совсем не понравилось. И я запротестовал.
— Когда он на палубе был, так вы быстро вертели, а почему сейчас не быстро? Утопить, что ли, хотите водолаза?
— И утопим, — пошутил сигналист. — Мало, что ли, у казны водолазов? На тебя надеть скафандр — вот и водолаз. Нельзя много накачивать воздуха, когда водолаз в воде. Он, как пузырь, всплывет. Смени лучше вон того… О нас не беспокойся.
Я стал к маховику. Работал и думал: «А что, в самом деле, каждый человек может в воду полезть! Интересно! Галкин не зря сказал — только, скафандр надеть».
Через полчаса задергалась сигнальная веревка. Аппарат завертелся быстрее. На лесенке показались руки водолаза. Вот он весь вышел из воды. Мы помогли ему сесть на кнехт. Сигналист быстро развертел медный шлем-корчагу. Показалось веселое лицо Пигалева.
Я подобрался ближе, к нему и спросил:
— Дяденька водолаз, а в омуте не страшно?
— Как не страшно. Каждый раз боюсь, кабы кит не проглотил.
— Нет, в самом деле?
— Хорошо под водой! Ходи да в потолок поплевывай.
Вечером я отправился на пароход к Пигалеву, чтобы попросить его поучить меня водолазному делу. Он, к моей радости, серьезно выслушал просьбу, даже похвалил.
— Будешь водолазом, — говорил мне Пигалев, — никогда без работы не останешься. Дело это пока на Каме новое. Были тут у нас водолазы, да кто спился, а кто ожирел — скафандр не лезет. Это от сердца. А кто и чахотку заработал. Твой земляк Ванюшка Громыхалов так похудел с чахотки, что ветром качает.
— Как же мне поучиться-то?
— Очень просто. Попадет тихое место, и валяй. У нас запасный костюм есть, легкий, на всякий такой случай. Годов тебе сколько?
— Шестнадцать доходит, — соврал я.
— Парень ты, вижу, крепкий — заготовка хорошая, бурлацкая.
На другой же день Пигалев велел сигналисту быстренько подучить меня водолазному делу. Он ему прямо при мне так и сказал:
— Меня на будущий год поставят багермейстером на кран, тебя сделаю водолазом, а Ховрина сигналистом. Через год тоже будет самостоятельный водолаз.
И я стал учиться. Все свободное время торчал у аппарата, возился со скафандром, все разбирал до винтика, до последней резинки, читал даже книжки по водолазному делу. Через некоторое время меня поставили работать за сигналиста. Я понял, что это очень серьезное дело. Сигналисту вверяется жизнь человека. Неправильно понятый сигнал, неполадки с аппаратом во время работы — для водолаза смерть.
Галкин и сам Пигалев внушали мне, что каждый водолаз должен знать сигнальное дело лучше сигналиста, а сигналист должен уметь и под водой работать. Водолаз и сигналист — как нитка и иголка. Друг без друга никуда.
Наконец, настал мой желанный день.
В тихий сентябрьский вечер сигналист Григорий Галкин облачал меня в водолазную амуницию. И наши, и пароходские собрались поглазеть и поудивляться, как человек по своей воле лезет в воду.
Спиридон спрашивал:
— Не трусишь?
— Что ему трусить-то, — поддерживал меня Заплатный. — Он не твоей, а настоящей бурлацкой породы.
— Ничего не трушу! — доказывал я. — Меня маленького тятька плавать учил. Вывез меня на лодке от берега да и столкнул в воду. Я кувыркался, кувыркался, а выплыл. С той поры через Каму переплываю, а сегодня пешком по дну перейду.
— Если, Сашка, сморкаться захочешь, чем нос утрешь? — пошутила Катя Панина.
Галкин привинтил шлем и подал знак. Я спустился по лесенке за борт, зажмурился и разжал руки.
В первые секунды я ничего в воде не видел. Перед глазами переливалась какая-то зеленая муть. Неудержимо тянуло вверх. Казалось, вот-вот вытянет из скафандра, как улитку из раковины. Но постепенно прошло это неприятное ощущение, и я поглядел вверх. Вода вверху была розовой. Я сообразил, что это от заката. От судов падала косая и густая тень.
Понемногу стали вырисовываться окружающие предметы. Глаза привыкли к туманной мгле. Влево от себя я увидел большой камень, осторожно подобрался к нему, взял за угол и, как перышко, выворотил из песка. Кверху полетели воздушные шарики. Я попробовал сесть на камень — ничего не выходило. Груз на ботинках крепко держал меня на песке. Я качался из стороны в сторону, как «ванька-встанька». Вдруг что-то меня дернуло за голову. Ноги отделились от грунта, в глаза ударил красный луч солнца. Я оказался у лестницы.
На палубу выбрался с помощью товарищей… Сняли шлем. Все глядят на меня, как на чудо морское.
— Чего уставились?
— Почему не сигналил? — набросился на меня сигналист. — Целый скандал тут из-за тебя. Ведь больше часа прошло. Что ты делал? Спал, что ли?
— Ничего не спал! Я на дне камень пудов в пять два раза перевернул одной рукой, истинный бог.
Заговорили все разом:
— Думали, захлебнулся, потому и вытащили.
— Как там? Рыбу видно?
Я пошел в кубрик переодеваться, небрежно бросив на ходу:
— И нечего спрашивать. Хотите, так сами в омут полезайте.
С запада надвигались осенние дожди — наша надежда на отдых. Только Кате Паниной было все равно. Дождик ли, ветер ли — у нее всегда работа. В любую погоду надо стряпать на команду.
Рабочий день пока начинался с трех-четырех часов утра. В десять вечера мы уже спали, а Катя долго еще стучала посудой, мыла, чистила. Для старшины приходилось готовить отдельно, подавать ему в каюту и выслушивать всяческую похабщину. Сорокин проходу ей не давал.
Возвращаясь с работы усталыми и злыми, матросы частенько срывали сердце на Кате Паниной. То суп недосолен, то пересолен. Одному не нравился красный перец, другому кирпичный чай, третьему еще что-нибудь. Толковали и о том, что вообще бабе на казенном судне не место.
