парни с двух сторон заработали кувалдами. Во все стороны сыпались крупные искры. Один из парней огрызнулся:
— Не мешайся, шибздик!
Положили в горн новую полосу. Я опять попросил:
— Михайло Егорович! Мне бы зубило исправить. Сломалось.
Кондряков закурил и стал клещами перевертывать полосу в горне.
— Зубило мне надо исправить, — не унимался я.
И совсем неожиданно Кондряков обложил меня настоящим бурлацким матом. Никогда я от него не слыхал такой ругани. Не знал, что и подумать. Отошел от горна и сел от обиды на кучу железа.
Когда отковали вторую полосу, Кондряков сказал:
— Ховрин, давай зубило!
Я отдал. Он нагрел зубило в горне, заправил на наковальне, потом накалил добела и бросил в ведро с водой. Вода зашипела.
— Бери! — крикнул Кондряков. Я вытащил из воды свое несчастное зубило и исподлобья взглянул на Кондрякова. Он посоветовал мне:
— Никогда не говори под руку. Слышишь? Пошел отсюда!
Я бегом пустился в свою столярку. Когда мы после работы пришли домой, клеть оказалась открытой.
— Воры! — вскрикнул Лука Ильич.
— Что у тебя воровать-то? — со смехом сказал Заплатный. — Пилу беззубую?
В клети оказались новые квартиранты. У печи за перегородкой, где до этого спал Заплатный, поселился водолив с баржи дядя Афанасий с женой и годовалым сыном.
Хотя и стеснили нас эти сожители, и ребенок часто ревел, но зато стало у нас куда уютней, большая клеть приняла жилой вид. Луку от печки отставили. Кухарить стала жена водолива тетка Домна.
Маленький Илюшка начинал ходить. С Андреем Заплатным у него установилась особенная дружба. На обезображенного Заплатного незнакомому человеку и глядеть было жутко, а мальчишка больше всех тянулся к нему. В нерабочие дни Андрей Иванович из дому никуда не выходил. Все возился с Илюшкой, который с рук его не слезал.
Водолив шутил:
— Отбил ты у меня сына. Смотри, красавец, бабу не отбей. Отобьешь, так не возрадуешься.
К рождеству Домна сварила корчагу браги. В первый день праздника к нам собралась компания играть в лото.
На кон ставили по две копейки. Грызли семечки, пили бражку и «банковали». Лука Ильич вытаскивал из мешка «бочонки» и кричал:
— Барабанные палочки!.. Железная дорога!.. Два сапога пара!.. Вокруг… Кто кончил?.. Чертова дюжина! У кого нету? Дед! Восемьдесят девок…
«Чертова дюжина» — это тринадцать. А «два сапога»? А «дед»? Я не понимал, что это такое, и спрашивал соседа, часто закрывал на карте не ту цифру и проигрывал…
С крепкой браги стали заплетаться языки. Некоторые уже не видели знаков на картах лото. Все перепуталось. Заплатный сгреб со стола все карты, бочонки, пятаки и копейки и запел какую-то удивительную песню, которую никто из нас не знал. Подхватил ее только Михаил Егорович.
Говорилось в песне о нужде, о том, что рабочий одевает всех господ, а сам живет голым.
Вдруг открылась дверь, и песня оборвалась. В клеть вошел человек в шапке-ушанке, в залоснившемся полупальто на «рыбьем меху», с короткими рукавами. Кисти рук у него были неестественно искривлены. На груди висела дощечка, а на ней написано:
Вошедший помолился на икону и поздоровался:
— С праздничком, добрые люди. Не осудите, что помешал вашей честной компании.
— Проходи, садись! — пригласил его водолив. — Чего дрожишь? Замерз, видно?
— Нет! Болезнь у меня — подагра. Тридцать лет в Мотовилихе протрубил. Нынче по миру шляюсь. Кормлюсь кое-как.
— Вывеску для чего повесил? — спросил Андрей Заплатный.
— Просить стыдно. Весь век своим трудом жил. Язык не поворачивается просить.
— Прими, ради Христа, — проговорила Домна, подавая ему копейку.
— Благодарю, голубушка. А Христос ни при чем для мастерового.
Андрей Заплатный усадил инвалида за стол. Подал кружку браги.
— Пей! Поминай бурлака!
Мастеровой выпил и разговорился:
— Из железа я, как из теста, все слеплю, все сделаю. А отнялись руки — и нет мастера. Одна видимость… До ручки дошел.
— В сторожа можно поступить, — сказал водолив Афанасий.
— Припадочный я, — объяснил мастеровой. — Припадки на молодой месяц у меня. Какой я сторож? Хоть самого унеси.
Разошлись по домам гости. Наши легли спать. Только в переднем углу на лавке остались сидеть в обнимку Андрей Заплатный и калека-мастеровой. Они пели песню:
Пришла широкорожая масленица.
По дорогам с гиканьем каталась на тройках молодежь. При встречах надо было залезать по колено в снег, иначе ни за что, ни про что получишь по спине удар плетью.
Мужики в деревне Королевой с утра до вечера ходили друг к другу в гости. По ночам жены подбирали пьяных мужей на улице. Евлампия Ловушкина каждый вечер приносили домой на руках.
За деревней ледяная гора — катушка: раскат на версту, до самой Камы.
На катушку с раннего утра собирался народ. Катались на стальных кованках — «резовиках», обитых бархатом с шелковыми кистями.
Обычно у катушек чинно, рядком стояли деревенские красавицы и ожидали приглашения.
Вот к девушкам подходит парень и говорит:
— Мария Андреевна! Не желаете ли скатиться? — И идет, не оборачиваясь, на голован — вершину катушки, а за ним счастливица.
Парень садится в санки. В руках у него острые бороздилки из баржевых гвоздей для правежа. Девушка садится парню на колени, и резовики летят с голована.
На катушку приезжали и молодожены. Скатывались они по одному разу и уезжали на другую катушку, в другую деревню: на людей посмотреть и себя показать.
Заявлялись на катушку пьяные мужики. Они дурачились, приставали к девушкам. Те жаловались своим кавалерам:
— Гриша! Вань! Женатики пришли, мешаются…
