Но вот он появлялся.
— Отчаливай!
Двое из нас сидели «в гребях», третий — с кормовым веслом, а я обычно стоял на середине лодки с шестом-наметкой и измерял глубину.
Подъезжали к ближайшему берегу, где торчали шесты с флажками — створы. На противоположном берегу было то же самое. Мы должны пересечь реку между створами и сделать промеры.
На берегу взмахивали сигнальным флажком, лодка мчалась наперерез реки. Через каждые два взмаха весел я кричал:
— Сорок три сотки!.. Пятьдесят четыре!.. Сто семьдесят пять…
Много дней стоял я с наметкой, а сменить меня, кроме Вьюгова, было некому.
Чуваши не знали счета. Пробовали ставить Василия Вятского, ничего не получилось. Он сосредоточенно глядел за борт. Взмахивали весла. Васька тыкал наметкой в реку, затем вытаскивал ее и разглядывал деления. Мы успевали взмахнуть веслами раз пять, и только тогда он кричал:
— Пятьдесят три!
— Балда! — кричал старший техник. — Езжай обратно. Тебе, Васька, после работы триста кольев вытесать для пикетов. Понял?
Василий и в веслах часто путался. Ты, скажем, уже опустил весло в воду, а Василий только еще соображает; ты вытаскиваешь весло, а он свое сует в воду. Грести с ним на пару было сплошным мучением.
Плохой был матрос Василий Вятский, но товарищ самый душевный. Он никогда не унывал, с его добродушного лица, изъеденного оспой, никогда не сходила веселая улыбка. За «здорово живешь» чинил он нам сапоги, неграмотным чувашам писал письма, кипятил для нас чай, мыл полы в каюте, таскал из леса пахучий багульник и на ночь раскладывал под нары.
— Гнус эту траву терпеть не может. Все передохнут, — объяснял он нам, — и клопы, и прочие.
Вечерами после чая мы забирались на нары… Над дверью тускло маячил фонарь. За окном брандвахты плескалась вода, под нарами скреблись мыши. Василий сидел в углу у единственного столика за своей вечной работой. Раздавался храп уснувшего товарища. Василий со смехом говорил:
— Отдирай, примерзло. Храпит, как богатырь. Молодчага!
Я терпеть не мог храпа и тыкал новоявленного богатыря под бок. Тот сопел носом. А Василий одобрительно замечал:
— Так-то лучше.
После второго тычка наступала тишина.
— Совсем хорошо… У нас в стары годы был один такой шерстобит. Ходил по деревням и кричал: «Нет ли, тетки, шерстку бить…»
Так начинался рассказ. И мы не спали до полуночи, слушая Вятского, забывая усталость и не думая о завтрашнем дне.
В сентябре, когда уже полетели белые мухи, на брандвахту приехал Василий Федорович Сорокин.
— Доброго здоровья, честные господа… Да тут все знакомые, почти сродственники… Как наворачиваешь, Вьюгов? И Ховрин здесь. Вырос, большой вырос. А приятеля твоего, старшину косорылого, тово… заарестовали. Потому что пленных нехристей оберегал. Они у наших детей кровушку проливают, а он… Всех их надо бить, топить, ядрена-зелена…
Сорокин расправил рыжую бороду на обе стороны и спросил Вьюгова:
— Как бы мне начальника увидеть? Господина Попова Василия Сергеевича?
— У себя в каюте сидит, — ответил водолив. — Только тебя и дожидается.
Сорокин сделал вид, что не понял насмешки.
— Что ты говоришь? А я думал, его благородие позабыл уж Василия Сорокина. Помнишь, Ховрин, он к нам на карчеподъемницу с последней комиссией приезжал. Угостил я еще его. Дожидается, говоришь? Спаси его Христос.
Сорокин в сопровождении водолива направился в каюту старшего техника. По пути вытряхнул на кухне из мешка пару гусей.
— На гостинцы его благородию к празднику покрова пресвятой богородицы, — объяснил он поварихе.
На другой день на брандвахту приехал с ящиком и котомками кудрявый парень в городском пиджаке, в брюках навыпуск и расположился у нас в каюте. Верхняя губа у него, как-то странно вывороченная, казалась двойной.
Глазки маленькие, острые, как у ужа. Вошел Вьюгов и познакомил нас с новоприбывшим:
— Новый матрос это будет — Сорокин. Маленько вам потесниться придется… Тебя, Васька, начальник зовет.
Василий ушел к начальнику. Наследник Василия Федоровича Сорокина ради встречи поставил нам бутылку вина, выложил колбасу на закусочку и каравай белого хлеба.
— Папаша у нас, они строгие, — говорил о себе новый матрос. — Вызывают они меня из города. Я на «Сахалине» в благородном заведении служил половым. Война, дескать, приезжай, Аркаша. Года идут, и тебя, дескать, могут к воинскому начальнику призвать на предмет выполнения воинского долга… Мы, сами знаете, воевать непривычные. Прямой разор хозяйству. А от казны, слышь, нынче на войну не берут. Приказ такой вышел…
«Вот, — подумал я, — как воюют сорокинские наследники за веру, царя и отечество».
Василий Вятский возвратился от начальника и стал собирать свое имущество.
— Ты куда, Василий? — спросил я.
— Не знаю. Уволили.
— Как уволили? За что?..
В течение недели выгнали с брандвахты чувашей. На смену им напринимали разных богатых мужичков. Сменили чертежника Колокольникова, смирного, тихого человека. Дошла очередь и до меня. Пьяный Вьюгов сунул мне паспорт, трешницу денег и заявил:
— Очищай койку!
— Почему?
— Давай выкатывайся. Сколько времени робишь на брандвахте, хоть бы косушечку поставил своему водоливу. А с Аркашкой Сорокиным у нас, знаешь, какая дружба. Киндербальзамом третьего дня пользовал.
Собрал я свою бурлацкую котомку и вышел из каюты.
Серая тусклая погода. Моросит дождь со снегом. По Каме шлепает плицами грязный пароходишко — тянет за собой открытую барку с кирпичом. На ветру под дождем стоит на корме бурлак в рваном зипунишке. Такой же, как я…
Меня вывезли на пустой берег.
— Счастливо оставаться, — пробурчал Вьюгов.
И я остался один на берегу глухого плеса. Сел на пенек и стал думать, что же мне делать. Пришлось, идти на ближайшую пристань. А до нее не меньше двадцати верст.
С трудом доплелся к вечеру до пристани. Конечно, промок до ниточки.
С каким удовольствием снял я с плеч котомку в пассажирской каюте дебаркадера и протянул мокрые ноги к чугунной печке, в которой весело потрескивали сосновые дрова.
В каюту входили все новые и новые пассажиры. Скоро стало душно и жарко. Я уступил место другим промокшим пассажирам.
В каюте ожидали парохода крестьянки, которые везли молоко в город, безработные, татары, солдаты. У стенки, на грязном полу, сидели две старушонки и без умолку тараторили. Безногий солдат с протянутой рукой стучал костылем и просил:
— Подайте увечному воину на пропитание.
Я дал ему десять копеек. Солдат поблагодарил, сел на дрова у печки и стал говорить о войне:
— Измена! Нас не проведешь. Патронов не дают, а стрелять велят. В болоте генерал Самсонов всю армию утопил.
