— Часы серебряные «Павел Буре»… — Почувствовав, однако, что его увлекают в другую сторону, дядя поставил вопрос ребром: — Посылаете меня на пароход или нет?
Еле успокоили старика, пообещав еще раз телеграфировать в рупвод, чтобы вызвали лоцмана Ховрина на службу.
Дядя простился с ними, а мне сказал:
— Выйдем, племянничек.
Вышли. Старик сел на скамейку. Я тоже хотел сесть, но он заявил:
— Я посижу, а ты постой!.. Ты все еще с каторжником живешь?
— С каким каторжником?
— С Андрюшкой Заплатным… Правду бабы говорят, что у вас на мельнице, как при Иване Грозном, людей пытают?
Дядя говорил со всей серьезностью, а меня давил смех.
— Не смейся! Говорят, в партию записался?
— Записался, — подтвердил я.
— Отца, мать не спросил?
— Как спросишь, когда они на Амуре? Да и сам я не маленький.
— Напрасно связался ты с арестантами. А вдруг власть перевернется? Смотри, парень, тогда тебя тоже по головке не погладят. Погляди на Меркурьева. Ведь это прямой атаман-разбойник. Он со мной начинал бурлачить еще в Сибири, потом капитанил, а все-таки он перевертень. Один хороший человек у вас — Чирков Михаил Андреевич.
— А чем он хорош?
— Порода богатая, не ваш брат — голытьба. Его отец на Печоре рыбой торговал, зырян обделывал.
Я, насторожившись, переспросил:
— Зырян обделывал? Не может быть.
— Не веришь? Я ведь тоже на Печоре бурлачил. Три навигации… Ты сядь-ко. Я что хочу спросить… Только своим дружкам не сказывай.
Понятно, что я сел рядышком с дядей и с любопытством стал его слушать.
— Говорят, большевики собираются хлеб от мужиков отбирать, чтобы всех подравнять под одну «ерошку», нищетрясами сделать. Верно?
— Не знаю, — уклончиво ответил я. — А кто говорит?
— От Андрея Гавриловича слышал мельком. Знаешь его, из нашей деревни, быками торгует.
— Что еще он говорит?
— Говорит, что и у меня отберут хлебушко. Ни зернышка, говорит, не оставят.
— А у тебя, дядя, много, что ли, хлеба в запасе?
— Пудовок пять есть зерна. Помнишь, осенью я Сержа променял Степке Корме. Как пошла ваша катавасия, лошадь нечем стало кормить, да и сами-то с теткой Александрой хоть зубы на полку. Я и променял Серка на зерно, чтобы с голоду не умереть.
— Никто у тебя ничего не будет отбирать, дядя. Тебе самому дадут хлеба, — попытался успокоить я дядю Ивана.
— Я и то говорю, какой у меня хлеб. У Андрея Гавриловича, действительно, хлебушка хоть отбавляй. Не меньше тыщи пудов нагрузил. Услыхал, что хлеб будут отбирать, взял и запрятал его в болоте, знаешь, куда девки за смородиной ходят, ну, там, где у него зароды. А клади хлебные, что в полях, керосином, говорит, оболью и сожгу, чтобы ни одного колоска «товарищам» не осталось. Умная голова Андрей Гаврилович! В нашей деревне во дворах ямы копают. Придут с обыском, а хлеба нет. Богатые мужики хитры, Сашка. Не наш брат. Их не проведешь.
— Кто же это ямы копает? Что-то не верится.
— Спиридон, Корма, Матюга Редька, все самостоятельные мужики… Тьфу ты, бес! Не надо бы сказывать-то, — спохватился дядя. — Смотри, никому ни гу-гу.
— Нет! Никому не скажу, дядя.
— То-то… А вот еще говорят, скоро бабы будут общие, да я этому не совсем верю. Сам подумай, отпустит ли от себя жену Алексей Меркурьев? Привалило же чертушке счастье. Сам на медведя похож, а жена первая красавица. Попробуй ее забуксировать, Меркурьев голову оторвет!
— А о бабах кто говорит?
— Чего пристаешь? Кто да кто! Все говорят. Антихристы.
— Наверное, анархисты? — поправил я.
— Леший их разберет. Анархисты ли, брандахлысты ли. Все это, парень, ваша шайка-лейка… Ладно уж. Прощай. Мне пора ехать. Дожил, на соседском коне езжу. На масленой приезжай в гости вместе с Меркурьевым. Хотя он и разбойник, да, видишь ли, мы вместе с ним в Сибири бурлачили. Счастливо оставаться.
— Посидел бы, дядя, со мной… Давно ведь не виделись.
Старик подумал немного, потом решительно встал.
— Нет. Шибко недосуг. Тетка Александра ждет. Поди, уж шаньги напекла, а я с тобой балясничаю.
Разговор с дядей я передал Панину. Мы, в том числе Пирогов и Ефимов, собрались у Меркурьева.
— Предатель затесался в нашу семью, — прямо заявил Ефимов, прослушав мой рассказ. — Все, что мы думаем сделать, передается кулакам. Мы только на днях говорили о конфискации хлеба у кулаков, помните? А сегодня уже по всей волости об этом известно. Тогда только одни партийцы были.
— Значит, кто-то из нас болтает на руку врагам? — жестко опросил Панин.
— А ты говори прямо! — возмутился Меркурьев. — Болтает, а кто именно? За такие шутки «дырки делают».
Панин, пропустив мимо ушей замечание Меркурьева, спросил:
— Ты знаешь, кто такой Чирков?
— Не знаю. Он до моего приезда был у вас начальником милиции. Партийный. Должность свою исполняет хорошо… Ты, Андрей, уж не его ли подозреваешь?
— Тебя, что ли, подозревать? — ответил Панин. — Сколько волка ни корми, он все в лес смотрит.
— Красную речную пехоту надо сегодня же ночью пустить в дело, — предложил Пирогов. — Сделаем у кулаков повальный обыск, а то они так спрячут зерно, что и в три года не найдешь.
Ночью отряд Красной гвардии окружил хоромы кулака Малинина. Панин постучал в дверь. В нижнем этаже блеснул огонек, показался он в одном окне, в другом, в третьем: кто-то шел со свечкой.
Раздались шаги по крытому крыльцу, встревоженный голос:
— Кто там?
— Это я, Ивановна! Панин. Дома хозяин?
— Нетути. Третьего дня в город уехал.
— Эка жалость, — с притворным огорчением сказал Панин. — Я по пути хотел сказать, что на мельнице сегодня не так завозно… Да ты открой. Через двери-то говорить с тобой как-то не тово, Ивановна.
Застучал засов, и дверь отворилась. В сени один за другим нырнули наши ребята.
Ивановна выронила подсвечник с горящей свечой. Стало темно, как в погребе.
— Андрей Иванович! Что это, голубчик мой? Какие люди?
— Свои, Ивановна, — невозмутимо ответил Панин. — Догадываешься, поди, за чем пришли?
— Разбойники! Чужим хлебушком хотите попользоваться, когда своего нету, — запричитала старуха.
— Хорошо, коли догадалась. Показывай свои «элеваторы»! — приказал Панин.
Мы перерыли все амбары, подполье, сеновал — нигде ни зернышка, хоть шаром покати. Ивановна предупредительно открывала сундуки и кладовки и подшучивала над Паниным:
