НА БУРЛАЦКОЙ КАТОРГЕ
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава I
ЧУЖАЯ СТОРОНА
Сегодня приехал отец с Печоры.
К нам в избушку, на край бурлацкого поселка, в обычное время даже нищие не заглядывали, а тут весь день народ. Пришли старые товарищи отца — речные ветераны, грыжные от купеческих штурвалов. Ребята с утра разнесли весть по всему бурлацкому увалу:
— Никола Большеголовый приехал. На побывку…
Нас, братьев и сестер, шестеро. Мне, старшему, четырнадцать, младшей сестренке Сютке два года. Целая лесенка.
На улице весенняя теплынь. Ребята играют в бабки на пригорках, а нас мать никак не может вытурить на улицу. Мы забрались на полати и с открытыми ртами слушаем разговоры старших.
Соседи похваливают нас:
— Ну и помощники растут у тебя, Николай Иванович. Хорошие! Старший-то! Женить впору. Надо бы его уже того, на подножный корм — на самостоятельное житье. Поди, уж думаешь об этом, Николай Иванович?
Отец стал искать глазами меня. Я спрятал голову за выступ печной трубы.
— Верно! Работник я один, а их у меня, погляди, какая команда.
— То-то и оно. Да и Сашка у тебя — оторви ухо с глазом. Бурлак выйдет не хуже Стеньки Разина.
К вечеру бурлаки опростали большую корчагу браги. Отец захмелел. Шатаясь, подошел он к полатям и поманил меня корявым пальцем:
— Сашка! Слезай давай. Ты думаешь что? Айда бурлачить, полундра. Больше я тебе не поилец, не кормилец. Понятно?
— Да ты чего, Николай? — заступилась за меня бабушка Якимовна. — Паренек еще не нагулялся, поди. Какой он бурлак? Пусть это лето дома поживет. Успеет еще горя хлебнуть на чужой сторонушке.
— Замолчи, старуха! А ежели вдруг якорь отдам, робить не замогу, тогда что? Всем христарадничать придется.
Мать дрожащей рукой поставила на стол кружку и заплакала.
— Ты чего, Анна, ревешь? Мало тебе, что ли, помощников останется?
— Хоть который палец отрежь, все равно больно, — почти простонала мать.
— Ванюха растет, — сказал отец примиряюще. — Тоже скоро матросом станет. Так, Ванька?
— Не хочу. Мамка плачет, — ответил пятилетний Ваня.
Отец стукнул кулаком по столу:
— Молчок! Кто здесь хозяин? Я! На то вы и сыновья, чтобы отцу быть подпорой… Отдать чалку! И весь разговор…
На следующий день мне собирали первую бурлацкую котомку. В холстяной мешок положили нитки, дратву, иголки, сухари-подорожники, а поверх всего каравай хлеба для матушки-реки. По бурлацкому обычаю я должен буду бросить его в Каму, чтобы она дала мне счастье и удачу.
Отец написал письмо знакомому водоливу и наказывал:
— Будешь проситься на службу, поклонись: я к вашей милости. Понятно? Будь они прокляты! Не связывайся со всякой шпаной. Если человек на вид добрый да ласковый, а на самом деле пьет да ворует — это худой человек. Дружбу с тем заводи, кто самостоятельный, сам себя в обиду не дает, у кого нутро хорошее, рабочее. У того учись. Настоящего бурлака сердитого не бойся… Ты на меня погляди. Я сам девяти лет ушел из дома. Хватит! Погнул спину на казну да на купца… Сегодня на вечернем пароходе и выедешь.
После обеда я побежал в деревню проститься с ребятами. Панька Рогожников, с которым мы вместе и рыбу удили, и огороды опустошали, подарил мне свой самый лучший самострел.
— Завидно даже. Ты, Сашка, как большой, бурлачить идешь… А я…
— Ничего, Панька, на будущее лето сам пойдешь. Вместе, может, бурлачить будем, на одном пароходе. Я, как поступлю куда, тебе письмо напишу, обязательно.
Вечером я отправился на пристань в село Строганове. Провожала меня вся семья, дальше всех бабушка Якимовна. До дальнего лога дошла.
— Прощай, внучек. Не видать уж мне будет тебя. Стара я стала. — Сунула мне в руку гривенник на гостинцы и, не оглядываясь, поплелась обратно по зеленой меже.
Долго я глядел на бабушку Якимовну, на соломенные гумна, на деревню. Хотелось сбросить с плеч бурлацкую котомку, догнать бабушку и никуда не уезжать. Ребят жалко, братишек, сестренок, Ванюшку- крестника.
Хотелось реветь.
Через несколько дней я приехал на пароходе в Пермь, а из Перми, по совету пристанских матросов, отправился пешком в Королёвский затон — верст восемнадцать от города. Здесь несколько лет подряд зимовал отец, а мы из поселка к нему в гости ездили. Но зимой в затоне была тишина, и людей редко увидишь. Только сторож ходит с колотушкой.
Теперь, весной, — совсем другое дело. Еще на пристани меня оглушил скрежет черпаков и цепей: работала землечерпательная машина. Через равные промежутки времени машина стихала, и тогда раздавался густой бас парового гудка: с землечерпалки вызывали пароход за шаландой, наполненной свежевычерпанным речным грунтом.
Наглядевшись на страшную машину, я пошел вдоль затона. Крутые глинистые берега его были завалены снастями, лодками, якорями, лотами, старым железом, разным судовым хламом. На пригорке лежал вросший в землю огромный паровой котел.
Недалеко от устья затона стояла на клетках черная баржа. Вокруг нее, под днищем, на лесах, на палубе копошился народ.
На воде плавало бесчисленное множество лодок, завозен, брандвахт, мониторов и других деревянных «посудин».
Маляры красили каюты. Матросы грузили такелаж. Раздавалась потогонная «Дубинушка».
На низком месте расположились казармы — зимовки бурлаков. Отец всю жизнь прожил летом на судах, а зимой — в таких зимовках. Неужели и мне придется? Окна в зимовках узкие, как щели, в ширину баржевой доски. Полы земляные. Около стен нары в три этажа. Большая вода каждую весну заливает эти казармы, оставляя сырость на лето, осень и на всю зиму. Кое-где выкопаны землянки. Живут в них бурлаки по поговорке: «не тесаны стенки, да свой уголок».
Разный был народ в затоне. Слышались и плавный говорок нижегородца, и чоканье вятича; энергичная речь татарина перемешивалась с говором чувашей. Здесь можно было встретить и крестьянина-отходника, и настоящего бурлака-зимогора, не имеющего ни дому, ни лому, а одни только рабочие руки да рваные брезентовые штаны. В затоне работали и пермяки, и вотяки, и люди с Кавказа в
