Пока уполномоченный ездил в село Никольское на телеграф, пока суд да дело, плот разгрузили, дрова развезли. На берегу даже виц и клиньев не осталось.
Вскоре мне пришлось побывать в Никольском. Зашел я и в тамошнюю больницу навестить Павла Ивановича. Рассказал ему о меркурьевском способе заготовки дров.
Ефимов страшно возмутился:
— Неужели не понимаете, что наши заводы сейчас работают на армию? Надо Меркурьева, да и вас с ним заодно, и уездный исполком привлечь к революционной ответственности… Ведь мы же так сами разрушаем тыл Красной Армий, анархию разводим… Как держат себя ваши комиссариатские офицеры?
— Хорошо. Охлупина в партию приняли.
— Зря это сделали.
— Почему? — возразил я. — Чудинову, как сыну капиталиста, не следует доверять, а Охлупин вышел из крестьян.
— Все это очень подозрительно.
Я пошутил:
— Ты, Павел Иванович, не заразился от товарища Панина лишней дальнозоркостью?
— Не знаю, — ответил Ефимов. — Только у Панина зрение куда лучше, чем у нас с тобой, хотя он и проворонил мятеж мобилизованных.
Глава V
ВРАГ ПЕРЕВАЛИЛ ЧЕРЕЗ УРАЛЬСКИЕ ГОРЫ
Однажды по дороге в комиссариат я зашел в исполком. Среди дежурных крестьян заметил двух молодых парней из Боровской десятни, где уже несколько дней Романов занимался с допризывниками.
— Вы, ребята, зачем сюда приехали? С занятий сбежали, что ли?
— Нет! Нас сегодня сам Романов отпустил.
— А остальные занимаются?
— Нет. Он не сам отпустил — ему велел отпустить какой-то дядя…
— Пошли со мной. — И я привел их к Панину.
— Рассказывайте, какой дядя велел вас отпустить.
— А большой отряд конных мимо проехал в сторону Алексеевского. Как поравнялись с нами, ихний начальник, толстый, с саблей, трубка у него, как самовар, крышка серебряная, подъехал к Романову и говорит: «Кончайте занятия, поручик».
— А Романов что?
— Слушаюсь, говорит. Даже руку к козырьку приложил. И отпустил нас домой. А нам-то что.
Ребят больше не задерживали, а Пирогов с отрядом выехал в Боровскую десятню.
В конце дня строгановские крестьяне привезли к нам полумертвого паренька. Оказался он моим товарищем по работе — делопроизводителем военного комиссариата в соседнем селе Алексеевской, Борисом Голдобиным.
Когда Голдобин отогрелся немного и пришел в себя, он рассказал нам такое, от чего у меня мурашки по коже поползли.
Утром он шел из деревни в село на службу. На окраине, у хлебного сарая, увидел каких-то верховых. У каждого из них на груди был приколот красный бант. Голдобин прошел мимо и направился к военкомату. Навстречу попался комиссар. Рядом шел военный, толстый, с трубкой в зубах.
— Не помнишь, была у трубки крышка? — спросил Панин.
— Помню! С крышкой. Она как жестяная.
— Дальше рассказывай.
Голдобин слышал, как комиссар называл военного товарищем Ефремовым. Когда они, и Голдобин тоже, проходили мимо исполкома, вдруг на них набросились какие-то солдаты.
Комиссара и Голдобина втащили в исполком, а Ефремов куда-то исчез.
— Я поглядел в окно. Идет по улице наш начальник милиции, — говорил Голдобин. — Вдруг к нему подъехал верховой и шашкой голову отрубил. Я закричал, а меня по голове чем-то ударили…
Арестное помещение, рассказывал дальше Голдобин, до отказа забили. Там уже сидели не только партийные, но и все беспартийные советские работники. Из дома приезжих привели Никольского судью и двух командировочных — они там случайно остановились, подводы ожидали.
Последним втиснули председателя исполкома Некрасова и закрыли дверь на замок.
Товарищи пропустили Некрасова в дальний угол, где свалена была куча пихтовых веток, приготовленных для украшения исполкома к празднику. Некрасов до того был избит, что не держался на ногах. Его уложили в углу на пол и закидали ветками в надежде на то, что, может быть, именно эта «соломинка» спасет председателя от гибели.
Арестованных вывели на берег речки за селом и всех порубили шашками. Удалось спастись одному Голдобину. После ухода палачей он очнулся в груде трупов и переполз к стогу сена, где его и подобрали приехавшие за сеном строгановские крестьяне.
— А что с Некрасовым? — спросил Панин.
— Не знаю. Он в камере оставался…
Наш отряд прочесал все окрестные леса и лога, но шайка бандита, называвшего себя Ефремовым, исчезла, как будто ее и не было совсем.
— Кулачье, — сделал вывод Панин. — Сделали налет, а теперь сидят спокойно по деревням.
Некрасову спастись не удалось. Когда уже стемнело и банда оставила село, он вылез из-под прикрытия и вышел из открытой камеры. Но едва только он появился на улице, его задержали местные кулаки и прикончили ударом топора-колуна.
Чтобы не допустить такого же неожиданного налета на Строгановскую волость, мы у себя объявили военное положение, выбрали ревком.
Бычков обратился с просьбой к командованию десятого кавалерийского полка, чтобы выделили хотя бы эскадрон для патрулирования по дорогам. Один из командиров полка, бывший капитан Корочкин, ответил, что воинская часть в местные гражданские дела не вмешивается и с бабами не воюет.
В глухое осеннее время, забрызганный грязью, я возвращался домой из поездки по деревням. Село уже спало, на грязной улице было черным-черно. Я опустил поводья, предоставил коню самому выбирать дорогу. Когда проезжал мимо дома, где жила Фина Суханова, конь свернул с дороги и ткнулся мордой в ворота. Я потянул было за повод, но конь повернул ко мне голову и заржал.
Делать нечего, пришлось постучать. Вышла Фина и открыла ворота. Въехав во двор, я поставил коня под навес и пошел в избу.
На столе в комнате Фины горел огонек, а сама она, по-видимому, еще и не ложилась спать.
— Сумерничаешь? — шутя спросил я Фину.
— Не то. Не до сна… Да ты не знаешь, наверное…
— Что такое?
— Несчастье, большое несчастье. Эсерка Каплан стреляла в товарища Ленина… Ленин тяжело ранен…
Мы долго сидели в молчании.
— Я боюсь одна оставаться, — заговорила Фина. — Тетка уехала в гости. Мне страшно одной.
— Одевайся, Фина. Едем.
Усадив Фину в седло, я взял в руки повод и зашагал по грязной дороге.
Когда мы с Финой зашли в исполком, на нас никто не обратил внимания, все внимательно слушали, что вполголоса говорил Меркурьев.
— До чего дело дошло, товарищи. В июне Володарского убили, теперь Урицкого. На Владимира
