смертью. Именно это и полупонял Ален Дугэ, и то только потому, что Дугэ уже в трех поколениях полублизки с Гоазкозами. Вторую половину объяснения Пьер Гоазкоз сам все еще продолжает отыскивать. Он завидует мудрости или покорности местных старожилов, у которых вошло в обычай примирение со всеми удачами и потерями, они принимают их с достоинством, оставаясь неизменными и в отчаянии траура, и в гневе, и в наслаждении, и в беспутстве, и даже в оргиях и всяческих излишествах. Пусть приходит смерть тогда, когда приходит пора умирать. Но они не задумываются о смерти. Заботятся лишь о том, чтобы достойно закончить свое пребывание на этом свете и как-то соотнести его с будущим пребыванием на том, если он существует, на всякий случай запасаясь пропуском, который выдается последним христианским соборованием Святыми Дарами. Кто его знает, что там впереди.
Гоазкозы — сумасшедшие, но жили они всегда так же, как и другие, за тем только исключением, что не так-то просто было переступить порог их «большого дома». Однако о чем речь! В Логане не одни они свирепо охраняли свою частную жизнь, общаясь с соотечественниками только вне своего домашнего очага. Был, разумеется, у Гоазкозов и особый обычай: они всегда привозили своих жен издалека и никогда не позволяли дочерям выходить за местных парней. Отец Пьера объяснил ему, что, поступая таким образом, они не вовлекали женщин в судьбу Гоазкозов. Когда муж умирал, вдова могла возвратиться туда, откуда она была родом; что же касается дочерей, они тоже возвращались в лоно материнских семей, и Гоазкозы считали это справедливым. Судьба Гоазкозов распространялась только на мужчин этой семьи, да и мужчин никто не принуждал, если они сами не испытывали к тому призвания.
Сам Пьер не встретил никакого сопротивления, когда объявил отцу о своем желании получить высшее образование. Если он вернулся через двадцать лет домой и зажил обычной рыбацкой жизнью, так это только потому, что носил в себе неискоренимую наследственную тягу Гоазкозов. До возвращения в Логан, чтобы взлелеять это зло, а уж никак не стремясь излечиться от него, он навестил своих теток и сестру, которые приютили его мать после смерти старого Гоазкоза. Его приняли любовно, другого не скажешь, в среде местных именитых граждан: ветеринаров, нотариусов, оптовиков, землевладельцев; женщины Гоазкозы процветали с безмятежным буржуазным спокойствием. Для блудного сына, который возвращается к мотовству после тщетной попытки обрести мудрость, не закололи жирного тельца. Тут все понимали, что он у них лишь проездом и никогда больше не вернется. Знали и о том, что он последний в роде Гоазкозов. Эти благополучные, почтенные люди, безусловно обладавшие всеми неизбежными в их среде предрассудками, не могли до какой-то степени не взволноваться при виде блестящего инженера, который, казалось бы, имел все возможности излечиться от наследственной страсти и вот, не поборов ее, возвращается к месту ее рождения. Но никто не посчитал себя обязанным удержать или отговорить его. Однако он узнал от них, что мужчины Гоазкозы, которые раздавали, не считая, свои деньги и имущество нуждающимся жителям Логана, рыболовецкие свои суда покупали всегда на приданое невесты или облагая своеобразной контрибуцией своих шуринов. Шурины Пьера предложили ему деньги на приобретение «Золотой травы». Он согласился, чтобы не нарушать традицию, тем более что и традиции придет конец вместе с ним.
С тем он и удалился от своей матери, высокой седой женщины, никогда не расстававшейся со своими четками. Она рассказала ему, что, будучи ребенком, он неизменно восставал, когда ему говорили о небе как об обиталище всемогущего бога, Девы Марии, Иисуса Христа, ангелов и избранников божиих, к которым он имеет шанс быть сопричастным, если хорошо выучит катехизис. Но он хотел точно знать, что представляет собой это небесное пребывание и не держится ли оно на привязи четырех огромных цепей, как в сказках, которые рассказывал отец его друга Нонны. И к чему прикреплены эти цепи? А ад, где он — не в колодце ли? Значит, чистилище — на земле, между небом и колодцем? А преддверие рая на воде? У ангелов есть крылья — это бесспорно, ну, а у избранников как? И каким образом воскреснет плоть? И множество подобных же вопросов, на которые бедная женщина не в состоянии была ответить и резко их прерывала, прикрываясь всемогущим богом. Ребенок же объявлял, что, подросши, он отправится на розыски земного рая, который ему казался самым достижимым из всех потусторонних обителей. Впоследствии ему действительно привелось слышать о странствиях святого Брендана, который избороздил все моря и океаны в поисках подобного места и, возможно, что даже и нашел его, но потом потерял. Какое-то время Пьер был поглощен поисками следов Одиссея, человека бурь. Во всяком случае, предки Пьера, Гоазкозы, были уверены в том, что в необъятности океана можно сыскать острова Благоденствия, достичь которых можно, лишь найдя проход между землей, морем и небом. Этот проход необходимо отыскать. Из-за отсутствия нужной двери и неспособности уловить нужный момент бесполезны тысячи тысяч навигационных миль, пройденных в одиночку по соленой воде, — все равно не попадешь за пределы видимого. Надо полагаться на собственное чутье, управляя парусным судном, подвластным всем ветрам. Когда у Пьера под ногами оказалось военное судно, все утыканное пушками, он сразу отдал себе отчет, что на нем никогда не пробьешься к неведомому. Единственный шанс давало решение стать рыболовом на том берегу, где до него все Гоазкозы пытали счастье. Возможно, один из них и нашел искомый проход — кто знает? Его отец был молчальником; когда сын отваживался робко задавать ему вопросы по поводу их извечных семейных поисков, отец ограничивался ответом: «Ищи сам».
Мать напомнила ему также, что много раз, между его десятью и пятнадцатью годами, приходилось организовывать патрули, чтобы отыскать его след на подозрительных дорогах, среди болотистых топей, которые простираются за кордоном из валунов, нагромоздившихся, словно военные укрепления, против наскоков моря. Маленький Пьер отваживался бродить в одиночку по губчатой топи, где не произрастало ничего, кроме тростника, мхов и пырея, а за громадным пространством отполированных камней простирались заросли голубого песчаного чертополоха. Ему нравилось подкараулить цаплю, неподвижно стоявшую на одной ноге на берегу солоноватого пруда. Он любил, раскинув пошире руки, подражать полету больших морских птиц, оглушавших себя своими собственными криками, он так долго смотрел в зимние небеса, по которым неистово неслись облака, что у него начинала кружиться голова и он едва не падал в какую-нибудь рытвину. От ветра, несущегося со скоростью тридцати лье в час, он почти обезумевал. Взбирался на гигантский хребет валунов, чтобы пристально разглядывать неистово приливавшие на землю злые семиэтажные волны, которые с грохотом обрушивались на валуны, покрывая его своей пеной. Он испускал такие дикие вопли, что у него заболевало горло. В результате он падал, почти потеряв сознание, и засыпал под шум трех стихий, как бы репетировавших апокалипсис. Наконец его находил какой-либо из организованных на поиски отрядов, прочесывавших прибрежное болото из конца в конец. Возвращенный домой, он спал беспробудно ночь, день и еще одну ночь. У него ничего не спрашивали, и он ничего не рассказывал. Сумасшедшие все эти Гоазкозы. Только однажды он ушел от берега и от болота, углубившись в долину, поросшую кустарником и увенчанную сосновым лесом. Там громоздились огромные камни, но видны были только некоторые из них, остальные были скрыты кустами ежевики и утесником. Как говорили, всего труднее было отыскать наикрасивейший из камней, увенчанный изображением петуха. Это был доисторический памятник — не что иное, как верхушка церковной башни, над нижней же частью этого строения потрудилось море, засыпав его песком. Вокруг располагался некогда целый город, поглощенный морем и землей. Маленькому Гоазкозу не удалось найти этот камень с петухом. Хоть и совершенно обессиленный, он самостоятельно возвратился в «большой дом» уже после того, как прекратили отыскивать его на берегу, посчитав окончательно исчезнувшим. И он опять ничего никому не рассказал. Вернулся к школьным занятиям, как примерный ученик, каковым и являлся; он был всегда первый в классе, но, как считали его учителя, несколько туповат. Вероятно, они были правы.
Нанеся визит всем семьям, где жили женщины Гоазкозы, перед самым отъездом он посетил мать. Перебирая свои четки, она весьма выразительно вспомнила прабабушку Гоазкоз, о которой вслух никогда не говорили в порте Логан, а только шептались, на что-то намекая. Пьер знал, что рыбаки между собой называли ее дьяволицей, но семейные о ней не упоминали. Когда ее муж погиб в море, вместо того чтобы вернуться к себе на родину, она заказала себе судно, маленький ялик, коим управляла сама, не внемля мольбам сына, восьмилетнего ребенка, который мечтал, чтобы она взяла его на борт. В самые неистовые бури видели, как она выплывает из порта, слышали, какие проклятья шлет она ветру, волнам, рифам, затрудняющим выход в море, наконец, ни в чем не повинной луне и даже вовсе уж не причастным к буре рыбам. Впрочем, на земле это была самая что ни на есть рассудительная женщина, совсем незаметная к тому же. В одну из бурных ночей она исчезла в океане, и ни ее, ни обломков ялика никогда не обнаружили. Сумела ли она пробиться сквозь проход? Слушая рассказ матери, Пьер Гоазкоз подумал: уж не раскаивается ли его мать, что и она не последовала этому примеру? Но, возможно, что он и ошибся.
