Избранное. Том I-II. Религия, культура, литература

его пьесы связаны, если читать их по порядку, и долгие годы уйдут на то, чтобы хоть как-то, хоть неполно, разгадать узор его ковра[244]. Я даже не уверен, знал ли он сам разгадку. Вероятно, узор этот богаче, чем у Данте, но он и сложнее. Нам все понятно, когда мы видим строки:

Noi leggevaramo ип giorno per diletto

di Lancellotto, come amor lo strinse;

soli eravamo e senza alcun sospetto.

Per piu fiate gli occhi ci sospinse

quella lettura, e scolorocci il viso;

ma solo un punto fu quel que ci vinse.

Quando leggemmo il disiato riso

esser bacipio da contanto amante,

questi, ctie mai da me поп fia diviso

la bocca mi bacio tutto tremante.

В досужий час читали мы однажды

О Ланчелоте сладостный рассказ[245] .

Одни мы были, был беспечен каждый.

Над книгой взоры встретились не раз,

И мы бледнели с тайным содроганьем;

Но дальше повесть победила нас.

Чуть мы прочли о том, как он с лобзаньем

Прильнул к улыбке дорогого рта,

Тот, с кем навек я связана терзаньем,

Поцеловал, дрожа, мои уста.

Когда мы найдем этой сцене место во всей 'Комедии' и увидим, как связана эта кара с другими видами кары, очищения и награды, мы оценим глубокий и тонкий смысл строки, которую произносит Франческа:

se fosse amico il re dell' universo

Когда бы нам был другом Царь Вселенной,

или другой строки, такой:

Любовь, которая не прощает любви тем, кого любит,

или, наконец, той, которую мы приводили:

questi, che mai da me поп fia diviso

Тот, с кем навек я связана терзаньем.

Когда мы читаем 'Ад' впервые, перед нами проходят чередой чудовищные, но ясные образы, они связаны, они друг друга дополняют. Вот мелькает человек, и мы запоминаем его по одной совершенной фразе, как эта, например, где говорится про гордого Фаринату дельи Уберти [246]:

ed el s 'ergea col petto e con la fronte,

come avesse I'inferno in gran dispitto

А он, чело и грудь вздымая властно,

Казалось, ад с презреньем озирал.

Видим мы и длинные сцены, которые остаются в памяти сами по себе. Мне кажется, сильнее всего трогают при первом чтении эпизоды с Брунетто Латини[247] (песнь XV), с Улиссом[248] (песнь XXVI), с Бертраном де Борном[249] (песнь XXVIII), с мастером Адамо [250] (песнь XXX) и с Уголино[251] (песнь XXXIII).

Хотя я считаю, что не стоит пропускать другие эпизоды, и советую дождаться этих сцен, я все же помню, что именно они привлекли меня при первом чтении, особенно сцены с Брунетто и Улиссом, к которым меня не подготовили ни аллюзии, ни цитаты. Их можно сопоставить; хотя в первой Данте говорит о своем любимом наставнике, а во второй — о легендарном герое античного эпоса, обе они поражают нас. Мы испытываем то удивление, которое Эдгар По считал самой сутью поэзии [252]. Лучший пример — последние строки, где Данте отпускает погибшего учителя, которого так любил и чтил:

Poi si rivolse, е parve di coloro

che coronno a Verona il drappo verde

per la campagna; e parve di costoro

quegli che vince, поп colui che perde

Он повернулся и бегом помчался,

Как те, кто под Вероною бежит

К зеленому сукну, причем казался

Тем, чья победа, а не тем, чей стыд.

Читателя поразят эти стихи, даже если он и не знает про состязания в беге, где призом был кусок зеленого сукна[253]; когда Брунетто, павший очень низко, бежит как победитель, кара его обретает окраску, которую может дать лишь великая поэзия. Об Улиссе, невидимом в пламени, Данте пишет:

Lo maggior corno delia fiamma antica

comincio a crollarsi mormorando,

pur come quella cui vento affatica.

Indi la cima qua e la menando

come fosse la lingua che parlasse,

gittо voce difuori e disse: 'Quando

me diparti' da Circe, che sottrasse

me piu d'un anno la presso a Gaeta…'

С протяжным рокотом огонь старинный

Качнул свой больший рог; так иногда

Томится на ветру костер пустынный.

Туда клоня вершину и сюда,

Как если б это был язык вещавший,

Он издал голос и сказал: 'Когда

Расстался я с Цирцеей[254], год