Улиссе, Данте был прав и здесь. Если же вы не сможете читать последнюю песнь, прошу вас об одном — подождите, пока вы не прочитаете последнюю песнь 'Рая' (выше которой, на мой взгляд, поэзия еще не поднималась и подняться не может) и не сживетесь с ней. Там Данте восполняет с лихвой любые недостатки XXXIV песни 'Ада'. А может быть, читая 'Ад' впервые, пропустите ее и вернетесь к началу песни III:
II
'Чистилище' и 'Рай'
Желающий усовершенствоваться в науке и, быть может, искусстве писания стихов, уже успел заключить из чтения 'Ада', что величайшую поэзию можно создавать с величайшей экономией слов и величайшей скупостью в употреблении метафор, сравнений, словесных красот и изящных оборотов. Когда я утверждаю, что у Данте можно гораздо больше научиться, как создавать поэзию, нежели у любого английского поэта, я совсем не имею в виду, что манера письма Данте — самая наилучшая или что Данте таким образом более велик, чем Шекспир и вообще любой английский поэт. Попытаюсь выразить свою мысль другими словами, сказав, что Данте может нанести гораздо меньше вреда любому начинающему поэту, чем Шекспир. Большинство английских поэтов неподражаемы в том смысле, в каком Данте таковым не является. Попробуйте подражать Шекспиру, и вы получите серию стильных, сильных и энергичных искажений общепринятого языка. Язык каждого великого английского поэта — его собственный язык; язык Данте — это общепринятый язык, доведенный до совершенства. В каком-то смысле он более приземленный, нежели у Драйдена и Поупа. Если вы попытаетесь идти путем Данте не обладая талантом, вы в худшем случае окажетесь плоски и бескрылы; если же, не обладая талантом, вы попытаетесь подражать Шекспиру или Поупу, то будете просто выглядеть дураком.
Но если именно этот урок оказался усвоен при чтении 'Ада', то из двух последующих частей поэмы можно будет уяснить еще кое-что. После чтения 'Чистилища' вы поймете, что прямое философское утверждение способно одновременно оказаться великой поэзией; после чтения 'Рая', — что все более и более утонченные и возвышенные степени святости могут стать материалом для великой поэзии. Соответственно, мы начинаем постигать, что Шекспиру подвластны гораздо больший объем и разнообразие человеческой жизни, нежели Данте, но что Данте проникает в более глубокие недра падения и в более высокие сферы вознесения. И, наконец, окончательная мудрость приходит к нам, когда становится очевидно, что именно это и делает обе фигуры равновеликими.
С одной стороны, и 'Чистилище', и 'Рай' по подходу к их пониманию принадлежат к одной категории. Состояние проклятости, несомненно, легче воспринимается в качестве поэтического материала, чем очищение и святость; в этом случае современное сознание не сталкивается с чем-либо совершенно ему чуждым. И все же, я настаиваю на том, что полный смысл 'Ада' постигается лишь после восприятия двух последующих частей, хотя, конечно, достаточно много читатель сможет извлечь для себя и в результате нескольких первых чтений. 'Чистилище', как мне кажется, — поистине наиболее сложная часть из всех трех. Им нельзя насладиться самим по себе, подобно песням 'Ада'; нельзя также воспринимать его лишь как продолжение 'Ада'; здесь требуется одновременное предвкушение 'Рая', а это значит, что первое его чтение оказывается трудным и, судя по всему, не всегда вознаграждающим. Только если вы прочтете все подряд до самого конца 'Рая' и перечитаете заново 'Ад', только тогда 'Чистилище' начнет открывать свою красоту. Проклятость и даже святость более впечатляют, нежели очищение.
В виде своеобразной компенсации несколько эпизодов 'Чистилища', если можно так выразиться, 'извергают' нас (противоположностью было бы — 'ввергают') из 'Ада' с большей легкостью, чем другие. Нам не нужно останавливаться, чтобы сориентироваться в новой космологической системе Горы Чистилища. Сначала нам предстоит задержаться с тенями Каселлы[260] и убитого Манфреда[261], а затем Бонконте[262] и Пии[263], чьи души были спасены от Ада лишь в самый последний момент.
Когда Бонконте кончает свой рассказ, вступает третий дух:
